Паруса осени

И тут, когда я уже был готов бежать в никуда, дабы выпустить тем самым на волю вопль ужаса, что давно уж сдавливал горло, будучи намного просторнее, нежели предел, в котором оказался заперт, откуда-то со стороны послышался тихий совет:

— Остановись. Посмотри наверх…

Я послушно поднял голову, и вышитое бисером звёзд, чистое небо, заглянуло своими ясными глазами прямо мне в душу. Луна, застенчиво пряча часть щеки в тени земли, сияла по-детски склонив головку.

Покуда привычное размеренное мерцание звёзд баюкало моё сердце, туман стушевался и, враз сделавшись незаметным, отступил.

…Мы так упорны подчас. в своём стремлении познать глубину горя, манкируя радостями, что удаляются мелкими шажками всё дальше от нас, не смея заявить о себе… Так кого винить в своём несчастье, кроме себя самих?..

Голубая бабочка

— Ой… голубая бабочка! Моя любимая!

Щенок, что до той поры браво ступал, пытаясь придержать лапой или проглотить на лету кузнечика, обернулся и убедившись в том, что я не шучу, захлопнул пасть прямо перед голубым лоскутом крыла бабочки. Лети, мол, коли любимая…

Как давно, как недавно это было. Теперь же, некогда яркое небо потрескалось до облаков, ими же местами наморщило свой лоб.

Сквозь гузу28 голых ветвей леса проглядывала золотая фольга заката, и от того становился заметен профиль берёзы. Тянулась она пухлыми губами тутовика к осени, и невзирая на шрамы, да складки коры, сладки были его поцелуи, ох как сладки.

День из учтивости прикрывает глаза, а ветер, подвизаясь сторожем в ночь, стучит колотушкой недоломанного сука об ствол с ещё большим усердием, чем обыкновенно. Изредка скрипнув калиткой леса, он уходит к реке, испить. Дует на прозрачную прохладную воду, студит на свой вкус, да отгоняет рыб подальше в глубину, чтобы не хлебнуть ненароком заодно и их.

Возвращаясь, служит ретиво до самозабвения, заставляя гудеть прорехи и щели, про которые позабыли давно. Кому придёт охота беспокоиться об них тёплой порой? И без того полно забот. То ли дело теперь. Любая, самая малая брешь в дому крадёт дрова, а уж как будет рада мышь переждать зиму в уюте и сытости, подле просыпанных нечаянно крошек.

— Ой… голубая бабочка!

Собака, прикрыв глаза, втягивает носом воздух и оборачиваясь, глядит с откровенным сочувствием. Ветер пахнет желтоватой кашицей желудей, мокрыми листьями дуба и дымом, — чем угодно, кроме бабочек.

За стеной

Рыдания за стеной чужого дома поутру… Это то, к чему мы никогда не будем готовы. Это страх, от которого бежим всю жизнь, до самого…

Осенний лес часто скрипит дверцей платяного шкафа, меняет платья, волнуясь перед встречей с зимой. И порешив в какую-то минуту, что ему «совершенно нечего надеть», набрасывает на обнажённые плечи зелёную накидку хвои, и прямо так, ступая босиком по сшитому из лоскутов листвы ковру, тянется к витрине ночного неба, и принимается примерять, прикрывая худые ключицы, бриллиантовые ожерелья звёзд, серьги с одним камнем, дабы не оттягивать нежные ушки. Брошь луны, с недовольным выражением, лежит на самом виду без дела. Её не с чем, некуда, не ко двору…

Снегирям, дремавшим до поры в гуще лапника, наскучило манерное причитание так, что обыкновенно молчаливые, они возмутились, засвистали, зашикали и принялись уговаривать лес перестать вредничать, не искать лучшего от того, хорошего, что имеется уже…

И застыдился, и ссутулился лес.

Ветер не пожелав остаться в стороне, притиснулся ближе, и некрасиво брызгая дождём прямо в ухо, шептал лесу нечто, что заставило его шевелиться скорее. Вовсе спутавшись, спешкой оставив алмазы не там, где они были, но в том самом порядке, как и брались, цепляясь худыми коленками, побрёл лес туда, откель пришёл. И сделался он ещё мрачнее, чем был поутру, когда сквозь стон округи из-за секущих её струй дождя, слышал стенания человека, ибо горе, даже не своё — это то, к чему никто никогда не готов.

Отвага

Серое покрывало облаков накинули на солнце, как на клетку с птицей, и осень, утеряв свою яркую прелесть, насупилась и молчит. Злато её потускнело, истёрлось, состарилось вдруг. Обронены тканые шёлковые платки паутины, заплаканные до мокрых комочков. Шагаешь по лесной тропинке, в надежде подслушать шероховатый от сухости в горле шепот листвы, а вместо того оступаешься, скользишь, хватаешься за ветви, как за поникшие, опущенные вдоль тела стволов руки, но они так влажны и вялы, что не помощники.

Под ногами полным полно пробитых компостером осени билетов. Зрители покидают друг за другом не завершённый ещё сеанс, и роняют ненужное уже под ноги.