Пашка из Медвежьего лога

Мы без сговора останавливаемся, поворачиваемся к пройденному пути. У наших ног лежит огромное пространство беспредельных лесов, полных романтики, загадочности, прошитых серебристыми лентами извилистых рек. Наконец-то мы выбрались из безотрадной лесной чащи и смотрим на нее с высоты.

Проходим с Пашкой последние двести метров.

Справа и слева седловину урезают скалы, убегающие узкими грядами в поднебесье. Лес обходит их, устремляется по склону к солнцу, но каменные потоки, стекающие с вершин гор, преграждают ему путь, а зимние обвалы отбрасывают назад, чтобы лес снова начинал свой трудный и долгий путь к солнцу.

Сбрасываем с Кудряшки вьюк, собираем сушник для костра, навешиваем котелок с водой. Наконец-то приходит Гурьяныч.

— Эка беда! — жалуется он. — Куда девалась сила?! Лет десять назад конь тут на подъеме охромел. Снял я вьюк, на плечи себе взвалил, вышел наверх — хоть бы что! А сейчас, вишь каки дела, себя не могу поднять.

— Вам, Гурьяныч, еще подождать надо жаловаться на старость, — успокаиваю я старика.

— Не жалуюсь, но что было — того нет. Жизнь человека, сдается мне, неладно устроена. Молодым был — до всего лип. Подрос — все хотелось знать, видеть. И вот, с годами, как будто понял, что к чему, опыт пришел, только бы жить, ан нет — отставка по старости. Никуда не годится! — грустно заключает старик.

Садимся поближе к костру. Я разливаю чай. Пашка развязывает сумы, достает хлеб, испеченный бабушкой в русской печке, из размольной муки, на капустном листе. Разрезает буханку пополам, кладет срезом к жару, и хлеб сразу дохнул приятным пшеничным ароматом. До чего же он кажется вкусным тут, на горном перевале, среди скал, под синим, как нигде близким, небом.

Потом парнишка режет сало. И вдруг у него из рук выпадает нож, он смотрит куда-то вверх, хочет что-то сказать, но не может — заикается. Мы с Гурьянычем поворачиваемся, смотрим туда же.

— Зверь!.. — вырывается наконец-то у Пашки.

Я напрягаю зрение. Где же зверь? Скалы зубцов уходят в нежно-ласковое небо. Вижу, там, на самой вершине утеса, кто-то живой замер резным силуэтом на фоне густой синевы. Узнаю рогача — снежного барана. Как далеко до него и как волнующе близко кажется этот живой комочек. Зверь поворачивается к нам, шагает к краю пропасти и снова замирает.

Пашка, будто ослепленный, лезет через «стол» к Гурьянычу. Обнимает дедушку сзади, кладет подбородок на его левое плечо, и они оба смотрят на барана. Его присутствие освежает угрюмые скалы и синеву пустого неба. Какое это великолепное зрелище! Как здорово устроила природа, поселившая круторогов на этих мертвых вершинах — чтобы и на них была жизнь.

Потом Пашка мякнет, лицо озаряет какая-то мысль. Он сползает со спины старика, усаживается рядом, весь прижимается к нему.

— Ну, что тебе? — спрашивает растревоженный лаской внука Гурьяныч.

— Пусти меня, я мигом вернусь. Правду говорю, не задержусь! — В его голосе столько нежности, что, кажется, хватило бы на весь мир.

«Ну и хитер же ты, Пашка!» — думаю я, наблюдая за этой сценкой.

У старика смыкаются брови. Переборов в себе волну каких-то чувств, он говорит:

— Еще чего захотел, — и строго в упор глядит на Пашку.

— Только близенько гляну на него и — назад… От-. пусти, дедушка, — тянет тот нараспев.

Старик поднимает голову, смотрит на скалу. На ней уже нет барана. Пустой утес, как бы осиротевший.

— Ушел, — облегченно вздыхает Гурьяныч.

Он легонько отодвигает от себя Пашку, поворачивается к «столу». Я кладу на хлеб ломоть сала, даю старику, пододвигаю к нему кружку с чаем.

У Пашки уже что-то рождается в голове, его захватывают новые планы. И хотя он знает, что дедушка отвергнет любое его предложение, кроме одного — скорее идти к Кедровому ключу, но все же решается.

— Бараны, видать, быстро бегают по горам, — начинает он издалека.

Гурьяныч берет хлеб, откусывает и не торопясь жует.

— Ты, дедушка, как-то еще дома говорил, мясо у дикого барана сладкое да пахучее…

Старик отводит глаза от Пашки, откашливается.

— И бабушке припасти неплохо кусочек, она же просила что-нибудь принести из тайги, — нажимает внук на доброе сердце дедушки.

Потом он молчит. Заронил искорку в душу деда и выжидает, когда тот поразмыслит, но через полминуты переходит в наступление.

— Дедушка!..

Тот поднимает глаза, смотрит на Пашку почти с укором: сердце-то не камень!

— Ну, что еще?

Пашка, видимо, по голосу догадывается, что старик начинает колебаться.

— Пойдемте наверх, посмотрим баранов, может, одного добудем; я ребятам в школе обещал привезти шкуру зверя для чучела. Пойдемте, а?!

— Ты с ума сошел, кака охота весной, чему тебя учу?

Пашка делает минутную передышку. Все пьем чай.

— Потом тебе трудно будет ходить по горам и не покажешь мне баранов, — начинает снова Пашка.

Гурьяныч отворачивается.

— Сам же говоришь, что до Кедрова ключа теперь — рукою подать, чем там дожидаться — лучше сходить наверх. И подъем не ахти какой.

— Пристал, как банный лист! — Старик поднимается, поправляет огонь.