Пашка из Медвежьего лога

-- Виноват, Акимовна! На улице задержался. Собачник поймал соседского Жулика, а ребята не захотели отдать.

-- Жулика! -- всплеснула руками старушка. -- А что же вы смотрели? Табаку бы ему в нос, живодеру! Сроду в поселке собак не ловили, а нынче, вишь, заготпушнина учредила собачника; житья не стало собакам. Ну и что же?

-- Смотрел я на ребят, знакомился. Копейкин у них за главного. Чей он сын, не знаете?

-- Копейкин?.. Отродясь фамилии такой не слыхивала. Видать, не здешний. Звать-то его как?

-- Не знаю, шустрый такой паренек.

-- Они, милый, на шкоду все шустрые. Чего учудить -- занимать не пойдут, -- ответила Акимовна не без гордости. -- Наша улица издавна в славе ребятами и без Копейкина. Выдумают же такую фамилию! Обличия какого из себя?.

-- Конопатый мальчишка.

-- Конопатый?.. Ума не приложу, чей он. Конопатых у нас на улице нет, -твердо заявила старушка.

ГОЛУБАЯ ТРЯПОЧКА

Уже все было готово к нашему отлету: упаковано снаряжение, продукты, инструменты, личные вещи, но ледяной аэродром на реке, где нас с Василием Николаевичем должны были высадить, затопила наледь, и теперь там невозможно было посадить самолет. Обещали подыскать другую площадку, а это не так просто, и я с ужасом думаю, как бы нам надолго не задержаться в поселке.

Давно меня гнетет тоска по тайге. Она приходит сразу, как только появляются первые признаки весны. Они во всем: и в мягком хрусте снега под ногами, и в сдержанном молчании птиц, и в синеве неба, и даже в шуме леса. Как-то вдруг, без ветра, заволнуется он, зашумит и замрет, точно обескураженный чем-то. Вот тогда-то и становится невмоготу беспечная жизнь в четырехстенной избе. Хочется встретиться с бурей, со зверем, с верстами, с бесконечными верстами непознанного пути. Потянет к вольным, близким сердцу просторам с хвойным воздухом, с лопнувшими почками берез, с птичьим криком и затяжными весенними закатами.

Сегодня резко похолодало. На окнах мороз выгравировал замысловатые узоры. С неприветливого серого неба падают невесомые пушинки снега. Они копятся на остывшей земле, сглаживая шероховатую поверхность белизною. Опять зима.

Так нередко бывает после теплых, по-настоящему весенних дней: ударит нежданно трескучий мороз, завоет пурга -- это зима, собрав остатки сил, напоминает о своем грозном могуществе. Не очень-то радует такая погода.

После обеда ко мне зашел Василий Николаевич, мрачный, как грозовая туча. Ему-то, всю жизнь проведшему в тайге и привыкшему в это предвесеннее время уже находиться где-то далеко от поселений, особенно не по душе наша задержка.

Мы долго молчим. Я бесцельно гляжу в окно. Василий Николаевич лениво набивает трубку табаком.

-- Когда же полетим? -- вырывается у него. Я ничего нового сказать не могу и молчу.

-- Собакам и то надоело ждать. Утром зашел проведать Бойку и Кучума, они не ласкаются, в глаза не смотрят, будто я виноват, -- рассказывает он.

-- Хватит, Василий, тут и без твоих разговоров тошно. Еще немного потерпи, найдут новую площадку на реке, часа не задержимся -- улетим.

В комнату вошла хозяйка с кипящим самоваром.

-- К вам дедушка пришел, войти стесняется, может, сами выйдете? -сказала она мне, заваривая чай.

-- Кто он? -- спросил я.

-- Тутошный, дело у него к вам какое-то.

В сенях стоял дородный старик, приземистый, на вид лет шестидесяти. Одет он был по-зимнему. Дубленый полушубок, изрядно поношенный, но без единой латки, туго перевязан кумачовым кушаком. На ногах лосевые унты, в двух местах аккуратно перехваченные ремешками. На голове старика глубоко сидела заснеженная самодельная барашковая ушанка. Она обрамляла сверху и с боков приветливое, коричневое от ветра лицо, опушенное снизу окладистой бородою.

Он посмотрел на меня со странной детской растерянностью.

-- У нас промежду промышленников слушок прошел, будто вы охотой занимаетесь, -- начал он крутым баском, переступая от неловкости с ноги на ногу. -- Вот я и прибежал из зимовья, что в Медвежьем логу: может, поедете до меня -- дюже коза пошла.

-- Вы что ж, охотник? -- спросил я, обрадовавшись столь приятному гостю.

-- Балуюсь, -- замялся он и, откашлявшись, вдруг осмелел. -- С детства маюсь этой забавой. Еще махонький был -- на выстрел бегал, как собачонка, так и затянуло. Должно, до смерти!

Секунд пять, не больше, ему хватило на то, чтобы осмотреть меня и Василия Николаевича, и с его лица исчезла растерянность. Затем, немного отогревшись, он уселся на краешек табуретки, сбросил на пол шапку-ушанку, меховые рукавицы и стал сдирать с бороды прилипшие сосульки. А сам нет-нет да и окинет пытливым взглядом комнату.

Громко хлопнула наружная ставня.

-- Опять завьюжило, -- сказал Василий Николаевич, искоса поглядывая на старика.

-- По козам самый раз!

-- Да вы раздевайтесь, -- предложил я.

-- Благодарю. Ежели уважите приехать, то я побегу. А коза, не сбрехать бы, вон как пошла -- табунами, к хребту жмется; должно, ее со степи волки турнули.

Василий Николаевич так и засиял, так и заерзал на стуле.

-- Да раздевайтесь же, договориться надо, где это и куда ехать, -- сказал он.