Пашкины колокола

И до того наловчились ребята прятаться от любой погони по закоулкам и пустырям, что никого еще не излупили торгаши или вооруженные "селедками", то есть шашками, будочники-городовые. Все сходит с рук, потому что выручает закон мальчишеского братства: один за всех, все за одного!

Озоруют иногда здорово! Ведь только подумать - у самого зловредного на все Замоскворечье городового Обмойкина, когда тот задремал у себя в будке, Гдалька с груди свисток срезал!

Вот уж в те дни потрясся от злости Обмойкин! Слышно, здоровую нахлобучку получил от начальства. Ну и поделом! Перед чинушами да богачами в дугу гнется: "Чего изволите-прикажете, ваше степенство или там, скажем, благородие?" А простому жителю прохода нет - к любой пустяковине прицепится!

Понятное дело, Гдалька тогда здорово рисковал, но уж очень хотелось ему перед дружиной выхвалиться. До происшествия со свистком он вовсе неприкаянным был. Хотя у матери после смерти мужа сохранилась на Пятницкой крохотная портновская мастерская, сынки тех, кто побогаче, отпихивали Гдальку от своей компании.

К рабочей ребятне он тоже не мог прилепиться - вроде другого поля ягода.

Его толкали и шпыняли все кому не лень. Но после случая со свистком Пашка взял Гдальку под свою опеку. И с той поры Гдалька крепко привязался к дружине и старался доказать ее вожаку верность и преданность. Поэтому-то заливистый полицейский свисток с куском витого шнура хранится не где-нибудь, а в фанерном сундуке под Пашкиной кроватью вместе с прочими сокровищами.

Да, кроме Саши Киреева, самые близкие Пашкины друзья - тощенький Гдалька, по-уличному - Голыш, долговязый Витька Козликов, сын дяди Егора, стрелочника с Брянского вокзала, и Васятка Дунаев, отец тоже у Михельсона работает. Роднит мальчишек одинаковая судьба, трудная жизнь. И семьи у всех так же ютятся по наемным углам и подвалам, голодают и холодают зимой. И денег - даже копейки! - ни у кого из мальчишек никогда нет. Правда, Гдалька иногда подрабатывает пятаки у художника Зеркалова. Грунтует холсты для портретов, растирает краски, но все до гроша отдает матери.

Летом, понятное дело, жить ребятам куда вольготней.

В теплые дни, когда погода обещает хороший клёв, пятерка отправляется с удочками подальше за заставу, на Москву-реку. Возвращаются - на веревочных куканах красноперые плотички да серебряные уклейки нанизаны. Целое жарево - вот здорово!

Мать вечером еле доплетется с Голутвинки домой, а на припечке, глядишь, к ужину на сковородке жареная рыбешка коричневыми спинками поблескивает. И не беда, что поджарена она на ложке подсолнечного масла, - все равно вкусно.

Пашка сделает вид, будто и не обращает на мать внимания, сядет под окошком, уткнет нос в книжку, шепчет давно заученные пушкинские строки:

Ты не коршуна убил, чародея подстрелил...

Сам исподтишка наблюдает, как мамка вытирает о половичок стоптанные туфлишки, моет у глиняного умывальника руки. Но вот она подойдет к печке: надо сготовить обед и ужин, через час мужики с работы явятся! И увидит сковородку с рыбешкой - Пашка сам ни одной не съел! - и окликнет тихонько, ласково:

- Пашенька!

- Чего, мам? - спросит он, будто не понимая.

Мать подойдет, потреплет ладошкой по вихрастой голове:

- Радость ты моя, Пашенька!

Большего ему и не надо, он и этим счастлив.

И отец, тяжелый, грузный, смывая копоть и сажу, одобрительно глянет из-под насупленных бровей, побеленных ранней сединой.

- Молодец, Пашка!

Только раз, в прошлом году, осенью, крепко рассердился Андреич за принесенное младшим сыном. Вернулись отец с Андреем с завода, а на столе - громадная миска, полная яблок. Красота такая - глаза отвести трудно.

Отец глянул недобро и, скинув прожженную у кузнечного горна робу, дольше, чем всегда, возился у рукомойника. Ожидая, пока освободится умывальник, Андрей стоял рядом.

Швырнув полотенце, отец подошел к столу и спросил так, что у Пашки сразу заныло сердце:

- Откуда?!

- В монастырском саду, на Новодевичке... Там, батя, падалицы не сосчитать ско...

Но договорить не успел: отцовская ладонь так шлепнула Пашку по шее, что мальчишка откачнулся к стене. Вторым ударом отец сшиб со стола миску - красно-желтой радугой полетели яблоки к порогу.

- Еще раз принесешь краденое - выпорю так, неделю на животе спать станешь! Понял?!

Растирая по щекам слезы, Пашка бормотал:

- Ну, батя... Ты же сам сколько говорил... Купцы да заводчики, попы да монахи, они на нашей крови жируют...

- Они - пусть! - перебил отец. - Их такое кровососное дело - красть и грабить! А ты не моги! У рабочего человека и душа, и совесть завсегда чистые быть должны! Заруби на своем курносом! - ворчал отец, усаживаясь за стол.

- Не зря ты, батя, строжишься? - усмехнулся Андрей, подходя к столу. - Можно бы и согласиться с Павлухой: не украл, а свое же, у нас отнятое, взял!

В доме никто не смел перечить отцу: его слово - закон. И сейчас старый кузнец искоса, сердито глянул на первенца.