Пассажиры первого класса на тонущем корабле

Что же сделал Лахманн для исторической социологии? Он свёл воедино теоретические озарения Чарльза Тилли о парадоксальном происхождении современной государственности из феодального рэкета, Перри Андерсона о причинах вариативности абсолютистских монархий, Теды Скочпол о связи войн и революций, Джека Голдстоуна о демографическом перепроизводстве элит как источнике большинства восстаний и революций раннего Модерна. Более того, Лахманн отталкивается одновременно от веберианского исторического макроэкскурса Майкла Манна, показывая, сколько ещё можно было из него выжать, и от мир-системного анализа Валлерстайна и Джованни Арриги, заполняя оставленные ими лакуны при помощи теории конфликта элит. В самом деле, почему одни страны Запада (Голландия, Англия и Франция) составили капиталистическое ядро мир-системы Модерна, а другие остались «музейной» (Италия, Испания, Бавария) либо милитаристской (Пруссия и, по-своему, Россия) полупериферией?

Центральное место в синтезе Лахманна играет конфликт между элитами, результирующей от которого оказывается складывание современной государственности того или иного образца. Элиты, как и всё остальное у Лахманна, это совершенно конкретные единицы анализа и коллективные субъекты, потому что они населяют верхние эшелоны исторически сложившихся институций: королевских дворов и провинциальных ассамблей дворянства, купеческих корпораций, церкви. В целом они составляют правящие классы, но это «в целом» существует разве только в идеальных типах. В реальности правящие классы постоянно распадаются на фракции и клики (в России сегодня бы сказали «кланы»). Элиты устроены и действуют по-своему в зависимости от того, какие институции они населяют, в чём состоят их привилегии и источники доходов, какими идеологическими практиками это обставляется, какими правилами оформляется, какими средствами обороняется и как подрывается соперниками. История современных государств — это динамический многосторонний конфликт купцов, чиновников, церковников и силовиков, столичных и провинциальных, в центре и на периферии мира.

В этой эволюционной гонке победили Запад и капиталисты, причём даже вопреки себе — так вышло структурно. Группировки высших «хищников» формируют вокруг себя соответствующую экологию, которая должна быть и прибыльной, и достаточно устойчивой. Отсюда и триада ядра-полупериферии-периферии. Здесь же ещё одна важная отсылка к институциональной теории, разработанной на материалах сицилийской мафии социологом Диего Гамбеттой. Устойчивая организованная преступность избегает максимизации насилия, потому что это чревато самоубийственным «беспределом», хаосом в системе. Минимизация насилия также не вариант — кто же будет тогда соблюдать ваши правила и платить по ним? Оптимизация насилия есть подвижная цель, к чему следует стремиться, но так нелегко длительно поддерживать.

Среди государств аналогичные процессы называются, вслед за Арриги и Валлерстайном, циклами гегемонии — не грубого принуждения, а установки правил по принципу «всем сёстрам по серьгам». Гегемония — это образец для подражания, монополия на законное насилие («безопасность мирового сообщества»), связанный с этим особый престиж и, конечно, устойчивые прибыли — вполне по Йозефу Шумпетеру. Именно поэтому мировая гегемония, как и рыночная монополия, со временем всегда подвержены конкурентному подрыву извне и внутреннему перерождению.

Что стоит за этими образными выражениями? Об этом вся находящаяся у вас в руках книга с таким чётко ироничным, типично лахманновским названием — «Пассажиры первого класса на тонущем корабле». Ричард прекрасно знал и систематически сравнивал истории габсбургской Испании, наполеоновской Франции, кайзеровской и затем гитлеровской Германии — трёх претендентов на статус всемирной империи, которым нанесли поражение, соответственно, раннекапиталистические протестантские Нидерланды, индустриальная Великобритания и супергегемон всех времён Соединённые Штаты. Это структурная история, в которой нет особых героев или злодеев. Тут вообще мало что зависит от личностей, которым удаётся в лучшем случае сыграть по предоставляемым историей обстоятельствам. В отличие от практически всех бестселлеров на тему американского упадка, здесь не будет типично воодушевляющего эпилога о том, что если всё-таки мы возьмемся за руки и решим спасти планету, то…

Где же тогда роль свободы, протеста и сопротивления, где место для народных чаяний? Лахманн сдержан — возможно, слишком сдержан. Сопротивление приобретает шансы на успех в сочетании с конфликтами между элитами. Такое всё-таки случается. Трезвая политическая стратегия, исходящая из анализа, а не утопического видения — вот последнее, что хотел сказать Ричард Лахманн.

Георгий Дерлугьян,

профессор Нью-Йоркского университета

Абу-Даби

Февраль 2022 г.

Предисловие