Пастернак. Доктор Живаго великарусскаго языка

Что касается композиции книги, того, как соотносятся ее первые две трети и последняя треть (я-то считаю, что последняя треть там лучшая, как и в «Тихом Доне» – такое почти посмертное бытие человека, который увлекся исторической бурей, пережил ее вместе со страной и теперь доживает – доживание Юрия Андреевича составляет последнюю треть книги) – мне кажется, Пастернак и в обычной своей бытовой стратегии соблюдал вот это соотношение 2:1. Сначала он бесконечно долго гудит, шумит, отнекивается и повторяет свое вечное любимое «да-да-да, а может быть, я не прав, да-да-да», потом происходит какой-то перелом – «Нет! – резко говорит он, и после этого добавляет: – Может быть, я не прав, но идите все к черту!» Многие вспоминали это в нем.

Пастернак вообще принадлежит к числу людей, которые очень долго, невероятно долго терпят и потом вдруг резко обрывают. Так он в 1954 году оборвал отношения с Борисом Ливановым, когда написал ему совершенно чудовищное по тону, неожиданное для Пастернака письмо. История была следующая. Ливанов ворвался к Пастернаку на дачу пьяный с двумя друзьями, страшно гордясь перед друзьями, что может прийти к Пастернаку, вот так запросто по-ноздревски, начал говорить: «Борька, Борька, ты сам не понимаешь, какой ты гений! Зачем же ты пишешь прозу? Ведь ты прирожденный поэт!»

Пастернак ночь промучился бессонницей, глуша себя снотворными, а наутро написал гневное, раздраженное письмо, главная тональность которого – «идите вы все к черту!». «Как ты собираешься играть Гамлета? С чем ты собираешься его играть?!» – слова, которые Пастернак по отношению к старому другу никогда бы не мог себе позволить. Это привело к бурному разрыву. Пастернак на следующее утро, отоспавшись, лично поехал без предупреждения к Ливанову просить прощения, но принят был очень холодно. И подумал, что, наверно, так и надо.

Пастернак удивителен в том смысле, что вот эта взрывчатая сила, накопленная у него, всегда почти разрешается художнически блистательно. Пастернак раздраженный, Пастернак озлобленный, как ни странно, гораздо лучше и интереснее, чем Пастернак мнущийся, восторженный, кипящий, гудящий. Он силен именно там, где говорит: «А идите вы все к черту!»

«Доктор Живаго» весь состоит из таких, грубо говоря, посылок. Ведь очень многие обстоятельства привели к тому, что этот роман получился таким, каким получился, что он стал выкриком злости, раздражения, предельной усталости.

Когда, скажем, мои школьники оценивают роман выше всего, они говорят: «Ну, понятно, в общем, почему он так нравится Тарантино…» Действительно, когда Тарантино приехал в Москву, его стали спрашивать, что ему показать: Кремль? ГУМ? Мавзолей? Он сказал: «Отвезите меня на могилу Пастернака, и больше ничего не надо». Представить себе Тарантино на могиле Пастернака – это, пожалуй, еще большая экзотика, чем представить себе Пастернака на могиле Тарантино. Ну, как-то это еще мы можем вместить в сознание. Но вот что Квентин, мать его, Тарантино, как его называют фаны, приехал и полчаса там провел в слезах – вот этого не вмещает сознание. Но дело в том, что интонация фильмов Тарантино, интонация усталого матерящегося гуманизма, доведенного до последнего «ну, что ж вы все, ну, сволочи-то такие! всех бы вас уже убить наконец!» – это, как ни странно, интонация «Доктора Живаго».

Это недобрая книга. Скажу больше, только в предельном раздражении можно высказать все то, что высказывает там Пастернак. Первое такое раздраженное высказывание появляется во внутреннем монологе Лары, когда она идет в 1905 году пятнадцатилетней девочкою, как всегда у Пастернака, идет через Москву, через Пресню бунтующую, и – «Выстрелы, выстрелы, вы того же мнения!» – мы слышим вот этот радостный ритм девичьего шага. И слышим, как ей радостно слышать выстрелы. Вот эта Лара, вроде бы после Джулии Кристи мы все ее представляем вот такой практически идеальной, доброй, несколько даже, пожалуй, безвольной блондинкой, тем не менее добрая Лара, которая вечно не умеет устроить собственную жизнь, хотя очень хорошо моет полы и печет пироги, эта Лара вдруг предстает нам существом довольно кровожадным. Когда она понимает, что выстрелы – это мнение Христа.

И Пастернак, создав роман, как он написал Льву Мочалову, «о судьбах русского христианства», воспринимает здесь христианство как религию огненную, как то, что он сказал еще в «Повести», «сигнальную остроту христианства». Христианство – это не всепрощение, христианство – это бой, бунт, ненависть, раздражение, потому что достали, потому что довели. И Лара, которая страдает от романа с немолодым соблазнителем, от двойственности своего положения, от бедности, от страшно сложных отношений с матерью, вдруг чувствует, что это все наконец развяжется. Какое счастье! Какая радость! Все это сейчас кончится. Выстрелы, выстрелы, вы того же мнения!