Пастернак в жизни

Чем же щегольнул в «Верстах»[155] Пастернак? Да ничем особенно, его «достижения» известны: «Расторопный прибой сатанеет от прорвы работ» – и «свинеет от тины». … Далее, конечно, о «тухнувшей стерве, где кучится слизь, извиваясь от корч, – это черви…»[156]. Образы не молоденькие, но у новейших советских знаменитостей к ним особливое пристрастие: должно быть, старым считается буржуазно-помещичий соловей с розой, так лучше хватить подальше. И хватают: редкая страница выдается без стерв, язв, гноев и всего такого.

(Антон Крайний

[Гиппиус З.Н.] О «Верстах» и о прочем // Последние новости. Париж. 1926. 14 августа. № 1970. С. 3)

* * *

«1905 год» не на глаз, а на слух ровно втрое короче «Лейтенанта Шмидта». Естественно, что при очень большом протяжении второй поэмы ее недостатки более ощутимы. Но и без каких бы то ни было сравнений эта вещь решительно неудачна, она вся – «в широких лысинах бессилья». За малыми исключениями, иногда блестящими, эти непомерно растянутые стихи утомительны и прозаичны. Даже обычного пастернаковского напора, которым он на худой конец умеет подменить свою настоящую музыку, здесь не чувствуешь. Обмелевшая поэзия автора «Тем и вариаций» не пленительна нисколько, но зато очень поучительна. Увидев «дно» этой поэзии, можно яснее понять, что именно мельчит и даже уничтожает ее.

(Оцуп Н.А.

Борис Пастернак // Звено. 1928. № 5. С. 261–262)

* * *

О 1925 г. … Вокруг бушует первый слой революционной молодежи, «с законной гордостью» ожидающей великого поэта из своей среды. Гибнет Есенин, начинает гибнуть Маяковский, полузапрещен и обречен Мандельштам, пишет худшее из всего, что он сделал, (поэмы) Пастернак, уезжают Марина и Ходасевич. Так проходит десять лет.

(Запись от 15 марта 1963 г. // Записные книжки Анны Ахматовой: 1958–1966. С. 311.)

* * *

Стояла весна. Я открывала нежилые комнаты, открывала зимние рамы, одна убирала, одна передвигала мебель, подготовляла будущие комнаты по найму. Я мыла окна, и в доме стоял великий тарарам, когда вдруг приехал из Москвы Боря, влекомый нашими письмами и нашей близостью. Я восприняла его приезд как символ – в день моей свободы и дантовской vita nuova[157].

Но сразу почувствовалось, что он привез с собой свое старое чувство, и я не только не отвечала ему, но испытывала отталкиванье, как две капли воды похожее на отвращенье.

Мы ходили, гуляли. В это время у Бори начинался разлад с Женей. И он тянулся ко мне.

Я все просила Борю, чтоб он подарил мне свой «1905 год», только недавно вышедший. Боря обещал, отмалчивался. При отъезде, когда он раскрыл мне объятия, я сдержала руки и по-сестрински поцеловала его. Он заметил, отступил. Когда же он уехал и я подошла к своему столу, я нашла под бумагами засунутый томик «1905 года»; пораженная, вынула его и, прочтя на первом листе крупное «Любимой», поняла все. Ниже, более умеренным почерком, стояло мое имя. Я не могла не поддаться силе, с какой это большое и застенчивое сердце открылось мне. Только Боря мог говорить таким языком вещи и почерка. Мне трудно передать, каким ярким жестом сказала мне о любви его рука, спрятавшая признанье в глубину моих бумаг.

(Фрейденберг О.М

. [Воспоминания] // Пастернак Б.Л. Пожизненная привязанность: переписка с О.М. Фрейденберг. С. 135)

* * *

Моя жена – порывистый, нервный, избалованный человек. Бывает хороша собой, и очень редко, в последнее время, когда у ней обострилось малокровье. В основе она – хороший характер. Когда-нибудь в иксовом поколении и эта душа, как все, будет поэтом, вооруженным всем небом. Не низостью ли было бы бить ее врасплох, за то и пользуясь тем, что она застигнута не вовремя и без оружья. Поэтому в сценах громкая роль отдана ей, я уступаю, жертвую, – лицемерю (!!), как по-либреттному чувствует и говорит она.

(Б.Л. Пастернак – М.И. Цветаевой, 25 марта 1926 г.)

* * *