Пастораль

Бабки стали вставать в тот же кружок и говорить по очереди. В брошенной миром деревне Кукареки все работают целый день, возятся на виду друг у друга, но как сойдутся, то так затараторят быстро, что кажется Полуянову: не по-русски они говорят. А будешь мимо проходить, и не поймешь, про что речь. И вот говорят, тараторят, тараторят, а потом вдруг как-то разом сбросят обороты и разбегутся.

Говорят же все разом о том, что они уже знают из разговоров друг с другом. Но какая-то нужда гонит их говорить об этом же, знакомом, всем вместе.

— Цены повысят на сахар. Это главное дело — будет трудно гнать.

— И варенье, и варенье, — сказала Анюшка.

— Председателя надо спросить.

— Ага, он для того и приезжал, а они вон с Колькой, Зойка — все в избе пьяные лежат, на полу валяются.

— Так они в газике трое были. Председатель, уполномоченный и участковый.

— Да, это она все. Она приехала на ферму и сказала: «Я, говорит, найду тут управу на вас. Чья эта группа недоеная?»

— А Зойка, сучка, второй день группу держала недоеной.

— Она говорит: «Это Илюхиной группа? Ну, сейчас…»

— И поехала к участковому.

— Взяли они председателя, сели на газик его и на «Ниву». Приехали. А те пьяные лежат. Ну тут она кричит: «Все, оформляем протокол». Написали протокол, Зойка проснулась. Они ей говорят: «Подписывай, будем тебя отправлять в ЛТП».

— А Зойка в халате нараспашку, голая. Говорит: «Ничего не буду подписывать, потому что я ничего не пила!»

— Ой, зараза какая наглая, да?

— И как вдруг стреканет из сеней на улицу. И побежала огородами.

— А они за ней на «Ниве» и на газике мчалися!

— Убежала? Нет, не убежала. Поймали и заставили подписать. Вот так!

На этом они неожиданно кончили, расцепились и разошлись. Даже как бы усталые от этого мгновенного разговора. Анюшка спокойно повела с Полуяновым плавную беседу о малине — будет ли, мол, окапывать и рассаживать. А баба Маня и Нинка пошли посмотреть на беспокойную овцу, которая все бегала на привязи по кругу, как секундная стрелка по циферблату, и равномерно блеяла на двенадцати часах.

Ночью на двух машинах милиция гонялась по огородам за голой Зойкой в развевающемся халатике, которая мчалась по огородам босиком, а за ней по траве и по пахоте неслись газик и «Нива» с зажженными фарами. Полуянов и бабки все эту историю знали, потому что выскочили из домов ка свет фар и рев двигателей. И стало быть, разговоры про известное были чем-то иным еще, чем просто разговорами.

Тема цен возникала у них часто. Про новые цены они ничего не знали и не могли узнать в своей глухомани, в Кукареках. Но они собирались, говорили и стало быть, как-то питали друг дружку этими слухами и разговорами про известное. А может быть, эти разговоры были тенью того далекого городского ветра, которым заносило сюда их детей и который выметал отсюда людей и приносил новости далеких отголосков общей жизни.

Вечер ложился на поля, сад затемнел, закурился, задышал в красном пламени заката. Звезды осторожно блеснули и исчезли. Большое облако с темного края легло на небо. Тайный колокол медленно и звучно дважды ударил из леса.

Полуянов прислушался. Он как-то незаметно привык и странностям, звукам, знакам деревни. Он настругал лучинок, наколол плашек, бросил в печку ленту бересты, старые рукописи, поджег. Печка быстро растопилась, и в темноте его дома пламя играло и билось во тьме, отражалось в окнах и грело лицо и руки. Печь загудела, и в доме сделалось тепло, мирно и очень хорошо.

Полуянов послушал новости по «Би-Би-Си», приемник выключать не стал и сел работать. Стол его, покрытый старой клеенкой, стоял между двух окон, и когда он поднимал лицо от бумаг, то видел, как в темном окне шевелились листья сирени прямо у стекол окна. На миг его охватывало детское чувство сладкого ужаса одиночества. Казалось, что вот сейчас с той стороны стекла в темноте встанет незнакомое лицо, прижмется к стеклу лбом и жутко посмотрит тебе прямо в глаза.

Он глянул в окно.

Маленькое лицо с той стороны прижалось к стеклу, быстрые, словно стеклянные и неживые, глаза смотрели ему прямо в зрачки.

Полуянов обмер. Сознание продолжало молотить: невозможно, невозможно… Но руки лежали на столе без движения. Ни один мускул не двинулся, и только кровь ровно и сильно била в виски, набегая по каналам и сосудам тела. Он хорошо видел и различал черты этого маленького белого лица.

Оно походило скорее на маску с маскарада, и можно было думать, что кто-то в шутку поднял ее с той стороны в темноте на палочке, чтобы напугать Полуянова. Как-то враз он понял, что глаз у этого лица нет — именно немигающая пустота глазниц делала взгляд таким невыносимо пристальным, скорбным и глубоким.

Лицо было мертвое — женское или детское — с изящным носиком, белым и припудренным. По лбу шла нервная косая линия жемчужных и серебряных точек, правое ухо, щеки и брови были золотисто-серые, в каплях. Голубые губы презрительно улыбались в двойной мути старых стекол.

Полуянов двинулся от стола. Лицо исказила гримаска, оно схватилось судорогой, брови задвигались, щеки опали, оно переменилось и рассыпалось.