Пастораль

— А то, поди, не обидно! Вы хоть по всему миру пощарьте — на каждый язык найдется несколько способов жить. У англоязычных это ясно, у французских — пожалуйста, у испаноязычных — полмира. У китайцев и то есть Тайвань. Даже у корейцев вон есть. Одни мы сироты бездомные.

— Мы уживаемся только здесь, — сказал Полуянов, — на этой одной шестой, да и то слабо. А за границей соотечественников терпеть не можем. Я это по себе замечал.

— Причина потому что есть, — сказал прохожий. — Вы бы уехали?

— А с чего это я должен ехать? — отвечал Полуянов с неожиданной злобой. — Пусть вся эта сволочь катится.

— Кого имеете в виду? Нынешних беженцев, армян, евреев?

— При чем здесь эти-то?

— А кого тогда?

Полуянов внимательно поглядел на гостя.

— Долгий разговор, — сказал он. — Да и не выпустит меня никто. Хотя меня барахло не удержало бы тоже. Да и что у нас есть?

— Это точно, — поддакнул прохожий, — не накопили мы палат надменных.

— Едет человек без барахла, — сказал Полуянов, — это как развод. Чувствуешь, что ничего поделать не можешь, что бы ни сказал — одна ненависть вокруг, бросай все и уходи. Ничего не нужно. Потому и бегут без вещей. С отчаяния они. Ничего поделать не рассчитывают здесь больше. Не нужны. Немцы не нужны, евреи не нужны, никто не нужен.

— Не бывает так, чтобы ничего сделать было нельзя, — сказал прохожий, словно поддразнивая Полуянова. — Если, конечно, законов природы не нарушать.

Он как-то странно хмыкнул. Они сидели на лавочке рядом. Легкий ветер прошел по саду и хлопал куском полиэтилена на крыше теплицы. Полуянов смотрел вниз, под ноги, и улыбался. Он не имел возможности вести такие разговоры с незнакомым человеком. И, однако, не было места, где бы лучше было вести такие разговоры, чем в Кукареках. Одинокий, открытый всему человек, в полузаброшенной деревне, не в должности и беззащитный, именно из-за этой своей беззащитности мог он позволить себе такой разговор. Полуянов понял вдруг окончательно, что он беглец, изгой, не хуже всякого иного в отказе, страдающего и беспомощного.

— Они, когда уходят, род спасают. Народ, — сказал он.

— Да, да, вы правы! — вдруг очень быстро и совсем в ином ключе проговорил гость. — Я тоже об этом часто думаю.

— О чем?

— О человеке, роде, народе. И вообще даже о виде человека разумного. Я, вы знаете, доказал одну теоремку: дело в том, что человек вообще обречен на вымирание как вид. Рассказать?

— Ежели пойму.

— А чего же? Поймете обязательно. Ход такой. Человеку, как и всякому другому зверю, дан был инстинкт самосохранения. Инстинкт — заметьте, — который в уме не нуждается и действует раньше ума. Он и у волка есть, и у зайца. Вы шарахаетесь от опасности, не успев и подумать. Инстинкт! Есть и еще один инстинкт — сохранения рода. Мать под машину бросается за дитем, не думая. Волчица идет под выстрелы, чтобы логово спасти. И это — предел природы. Дальше нет ничего.

— Не понял, — сказал Полуянов.

— Ну как не поняли? Инстинкта-то сохранения вида нет! Не задумала природа, что так будем размножаться и так много нас будет. Людей. Мне нет дела до умирающих эфиопов в Африке. То есть умом-то я понимаю и готов материально участвовать. Но вот инстинктивно не могу. Надо мозги включать. Стало быть, природой это не было задумано. Мы вышли за пределы задуманного ею. Нет у человека инстинкта сохранения вида, а значит, он обязательно либо атомной бомбой себя угрохает, либо химией задушит. Тупиковая мы ветвь эволюции.

— У меня возражение, — сказал Полуянов. — Вот ведь армяне, евреи уходят. Значит, есть инстинкт, можно спастись.

— Только что говорили же, — ответил прохожий. — Это просто род у них сильный. Родовое чувство. Они род спасают. Инстинкт сохранения рода.

— А нация? Она же больше рода. Воюет, защищается — с этим как? Россия вот.

— А что нация? Сборище родов — больше ничего. А Россия — это и не нация, это сбор народов, согласных жить по одной исторической схеме. Из-за этого и за границей создать маленькую Россию невозможно. Уже тысячу лет Россия все воспроизводит и воспроизводит одну и ту же утомительную схему истории: народ внизу, а вверху царь и интеллигент-мученик. И между ними непримиримая борьба. Это огромная наша квашня, это желе, которое выталкивает наверх определенное число талантливых человеков. Талантливые негодяи идут в начальники, тиранить свой народ, править им, презирать его; а честные становятся страстотерпцами, поэтами, мучениками. Путь негодяев в этой стране — наверх. А путь честных — в Сибирь, на Кавказ, в могилу или в загранку, в изгнание. Другого нет.

— Что-то я не разберу, — сказал Полуянов. — Начали про человечество и вдруг про Россию пошли.

— Как же? — вскричал прохожий. — Потому что русская жизнь оказалась самой устойчивой по своей схеме. У нас в России жизнь еще пока более биологическая, нежели социальная. Это на Западе все иначе, там каждый сам себе голова. Там другая схема. Нам она не подходит, мы еще не запустили личного человека. Этот механизм в России спит сладким сном. Вы посмотрите: даже немецкие теории Карла Маркса не поколебали этого нашего российского распорядка.