Пастораль с лебедем

тогда человеку будет о чем поговорить всю осень, такую же длинную, как лето, да и что ему делать, бедному, если без дела сидеть не может?

— Э, Серафим, привет! — повстречав Серафима, напрашивается один на разговор. — Правду говорят, бре? Ну, мои поздравления!

— М-да… если вы уж так хотите…

— Значит, правда, что женишься?

— Я знаю… — говорит Серафим, и непонятно, «да» это или «нет».

— Теперь у тебя одной заботой меньше. А то тяжко одному-одинокому…

— М-да…

И будто это «м-да» и этот Серафим — один черт, будто весь он состоит из одних только «м-да».

«Понимайте как хотите, ибо оба мы — люди… Если я скажу «нет», ты мне не поверишь, потому что этого тебе будет слишком мало и ты спросишь: «Почему?», а если скажу «да», опять обману, потому что ты захочешь знать, что это за «да», то есть «когда», «где», «как». А если мне все это ни к чему, тогда что делать?»

Ну а прохожий, если спрашивал, так для чего-то ведь спрашивал!

— А что, самое время, пожалуй… Станешь и ты хозяйствовать, а то пока парень да один, сидишь и о зеленых лошадях мечтаешь…

И односельчанин уже готов опять услышать «м-да», но тут вынимает вдруг Серафим из муравейника прутик, пробует его на язык, протягивает и говорит, удивленный, как дитя:

— Попробуй-ка… Как же так, добрый человек, и эти муравьи тоже борщ делают, а?

Качает прохожий головой и говорит: «Да-да-да», а самому уже хочется послать его подальше и о своих грехах заботиться, потому что или этот Серафим так глуп, что земля его еле держит, или так хитер, что пары ему не сыскать…

Жених? Да пускай ходит гоголем, видали мы женихов! Ну, будет слеп день, два, девять, свалится счастье на его голову, да и оно пройдет…

И звеньевой его не трогает, и бригадир даже его не видит, и страховой агент его прощает, хотя, казалось бы, пора, — ведь год уже, как Серафима переселили в село, дом его старый снесли, а огород отошел под виноградник. Так что пусть уж он походит в женихах, были, как говорится, и мы такими, и что из нас вышло, видим сами!

9

Одно плохо: потерял из-за Серафима сон один товарищ из академии… Пишет он, пишет и, как говорится, уясняет себе, что такое человек и что такое этот человек, то есть Серафим. И вот оно уже почти кончено, исследование, вот оно у него на столе, готовое-готовенькое.

«СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА, или Что в ней к месту и что не к месту, и что достойно и что недостойно, ибо смыслов много, а сколько их всего?»

Труд фундаментальный, капитальный, ссылок тысяча и деталей — уйма…

Приведем и мы отрывок, как говорилось встарь, худо-бедно, а поглядишь, уже и хорошо, — ибо глава начинается так:

«После того, как умерла мать Серафима, он остался один-одинешенек и все же стал жить, а что еще делать? Дом ему дал колхоз в селе, стол был еще от матери, и оставалось ему только жениться, чтобы замкнуть цикл существования организованной материи, которая называется человеком, то есть наивысшим из высших».

И вот однажды вечером пришел Серафим на танцы в клуб, и подходит к нему Ангел вместе с Кирикэ:

— Пошли, бре, она у него в клети, — и показывает на Кирикэ.

Вышли они втроем на дорогу. Идут, идут… И вдруг у Серафима ни с того ни с сего — не дай бог никому — отнимаются ноги ниже колен, не идут больше.

— Что с тобой? — спрашивает Ангел.

— Ох, тоска-желание, — стонет Серафим. — Ангел, я так ее желаю, что дышать не могу.

— И у меня ноги дрожат, — хнычет Кирикэ. — Боюсь, ребята, я никогда не женюсь.

Тогда Ангел говорит:

— Берегись, бре, если желание слишком большое, можно и опростоволоситься. Не лучше ли тебе не идти?..

— Не могу! Не могу идти и не могу не идти… — отвечает Серафим.

Так, подгоняя друг друга, подходят они к воротам Надежды. И говорит Серафим:

— Ты знаешь, что сказала моя мама, прежде чем умереть?

— Откуда мне знать?

— Спрашивает: «Из чего этот мир, Серафим?» — «Из людей, говорю, мама». — «Нет, — говорит она, — из любви. Обещай, сын ты мой, сколько будешь жить, слушаться только желания и любви». Я сказал: «Обещаю, мама! Мама, слышишь, мама…» Хотел еще что-то спросить, вдруг, вижу, она закрыла глаза, умерла. Ты чувствуешь, Ангел, или не чувствуешь?

В этом месте, как пишет «академик», Ангел вздохнул, — видно, и у него была когда-то мать…

— А может, лучше не идти? Не лучше ли взять тебе у нее адрес и написать ей?

Ну и голова, ей-богу! Хорошо говорит автор сказки: «Какой дурак, боже, пишет письма посреди ночи, когда за забором живая девка по тебе помирает? Ночью, если что и делается на свете, так это любовь, заговоры, ворожба и стихи или, если уж к горлу подступит, дети».

И тогда Ангел говорит:

— Знаешь, что… Давай-ка я пойду… Скажу ей, что и как, и кончено…

— Нет, — говорит Серафим, — то, что скажу ей я, ты ей не скажешь. — И добавляет: — И то, что я ей скажу теперь, сейчас, никогда не скажу никому… Ух…[3]

Тогда Ангел отходит от них, и Серафим просит Кирикэ:

— Скажи, бре, что-нибудь… Что мне делать? Что ты сделал бы на моем месте?

— Сначала разделался бы…