Пастораль с лебедем

Оба не знали, как выпутаться из неловкой истории. В ящике стола у секретаря, в помятом конверте, лежала записка шепелявого дежурного эскулапа, где говорилось, что «на основании устного заявления гражданки Катанэ Р. Г. ребенка необходимо зарегистрировать согласно желанию матери». Было ли официальным «заявлением» то поспешное и маловразумительное признание Рарицы с ее вечно блуждающей по лицу придурковатой улыбкой, какая бывает у цветков тыквы, которые вьются без разбору по плетням, по тычкам, по гнилым жердинкам и тянутся, тянутся куда-то вверх, к синему июльскому небу?..

Из-за прикрытой двери кабинета доносился раздраженный голос председателя, он добивался, чтобы прислали в сельсовет шепелявого Николая Дмитриевича. Задал им работенки этот юнец! Кто там настоящий отец ребенка, откуда он, где живет и прочие подробности нимало не занимали председателя. Вопрос-то в чем? Сохранится эта семья или развалится, разрушат ее посторонние по своему неразумию. А если старик отроду не мог иметь детей — как быть, если дойдет дело до признания отцовства? Виноват ли Кирпидин, что природа выплеснула его в мир таким вот, некрасивым, маленьким, ершистым да еще обделила радостью продолжить род, как всякой живой твари на земле полагается? Чья это вина? Не надо бы лезть через забор в чужой огород…

По телефону председатель толку не добился и теперь шел сам в больницу, поговорить по душам с болтливой простушкой Рарицей, без вины виноватой матерью, с этим желтым цветочком, в котором копошилась черная козявка, отчего и появилась на свет розовая тыква весом в четыре кило двести. Кому на пользу ее откровения? Подумала ли женщина, кого сынок назовет отцом?

Снег поскрипывал под ногами. Новоявленным Соломоном председатель шагал в роддом, читать наставления и распутывать чужие судьбы.

Старику Кирпидину было уже все равно, кто говорит и о чем. Пусть трещат телефоны, пусть плачет Рарица, а секретарь делает вид, что пошутил. Он брел, ничего не ожидая, покачиваясь, — совсем ослабел после приступа рвоты.

«Домой… Дома надо отлежаться. В своей берлоге… И откуда такое навалилось, хм? Смотри ты, как коленки дрожат!..»

Скридон по-стариковски шаркал по протоптанной в рыхлом снегу тропке и жмурился от слепящих сугробов. Снег выпал ночью, под утро, и лежал под солнцем белый и накрахмаленный, как халат дежурного шепелявого врача.

«А это что? Откуда?»

На повороте лежал маленький пустырь, с осени здесь расчистили участок для нового дома, кто-то успел до холодов завезти камень под фундамент. Скридон остановился — красиво как… Снег лежал лениво, чистый и ровный, точно пухлявой накидкой растянули его на пустыре, так и льнула к глазам эта белизна. Старик смотрел на покрытую снегом землю, щурился и бездумно повторял: «Что ж это такое? Откуда взялось?»

Посредине пушистого нетронутого покрова, где так вольно покоилась белизна, он заметил какие-то следы.

«Нет, это от солнца, показалось… Нет-нет, ничего там нет. Опять голова кружится? Ох, не упасть бы… Примерещится же ерунда… Да вон оно, постой — вон след! Или просто тень, откуда тут следы?»

И правда, почти в центре строительной площадки виднелся какой-то знак. «Да, конечно, чей-то след… Кто это был, птица или зверь? И как туда попал, откуда прибежал?»

Веки слипались, но Скридон подслеповато всматривался в белую пустоту. Приложил руку козырьком ко лбу, глаза слезились от яркого света и беспомощности. Сколько раз в своей жизни он видел эти следы? И мальчишкой-батраком у Василия Глистуна, и потом, когда вырос, за лагерными заграждениями, и через форточку румынской военной казармы, — будто пушистая стрела вонзилась в мягкий снег, взвилась и через три-четыре шага снова опустилась, как пика, нырнула и зарылась в сугроб. По-кротовьи прошмыгнула по скрытым ходам-лазейкам, выкарабкалась чуть подальше, сбоку, оставила три вмятины и опять исчезла. Вроде бы кто-то пытался взлететь и не мог…

Старик махнул рукой и отвернулся. Всплыли в памяти голоса, обрывки фраз, пререкания председателя по телефону: «Как фамилия? Какой Вишну, мил человек? Нечего меня стращать!» — и трубка ударилась об аппарат. «Ревизор заезжий, наверно, — подумал Кирпидин. — Надо бы к нему наведаться… Нет, лучше позову в гости. Посидим на пару, как с прошлым ревизором, душевный был человек. Хоть бы кому-нибудь пожаловаться…»

Через несколько шагов увидел еще знак — не стрела и не пика, а словно кто-то слегка, едва заметно, начертил овальную фигуру.

«Зверь или птица на одной ноге… Птица-зверь на костыле… искалеченная побежала…» — ни вслух не проговорил, ни прошептал, просто поднял руку, будто хотел поймать что-то в воздухе. «Ничего, живем… и есть еще этот, маленький. Ишь как! Смотри, вроде мне полегче…»

— Ой ты… ой, я… — выдохнул чуть слышно, да так и побрел к дому.

«Да, впереди она… смотрю, и сзади», — оглянулся Кирпидин.

Казалось, всю жизнь ковыляла за ним эта одноногая птица-зверь с костылем.