Пастораль сорок третьего года. Рассказы

Лицо Гнилого, который как раз в эту минуту вылез наверх, даже осунулось от злобы, опухоль на шее пылала, но злился он не на Шведа, а на девчонку. Он только собрался закричать, что она водит их за нос, что в яме уже по щиколотку воды, а сокровищами и не пахнет, что ее надо сжечь, эту ведьму, что ее надо… но тут он увидел в руке девушки пистолет, направленный, как ему показалось, на Шведа. Юнкера уже нет в живых?.. И он тут же перестроился, девчонка стала его союзницей, он вспомнил: «Половина!» С язвительной насмешкой в голосе он крикнул: «Половину захотел? Как же, держи карман! Кто кого смог, тот того и с ног!..»

— Боишься его? — прошептала девушка, подобравшись ближе к Шведу и все еще держа пистолет прямо перед собой. — Как говорят на вашем языке, кто сдрейфил, тому — шиш. Боишься? Послушай, ведь он хочет тебя обокрасть!

Швед так и не понял, что она ему говорила. Но удары его дубины все равно были меткими. Отчаянно вопя, призывая на помощь всех святых, рухнул навзничь хорват, держась обеими руками за шею. Брызнуло несколько капель. Швед обернулся и застыл при виде пистолета. «Дедушка, — тихо промолвила девочка. И повторила почти неслышно: — Дедушка…»

Она стояла неподвижно, немного нагнувшись вперед, как бы приготовясь к прыжку. И хотя Швед знал, что надо копать дальше, чтобы добраться до Далекарлии, которая лежала где-то там, за качающимися верхушками деревьев, голубые глаза, пистолет, дрожавший в девичьей руке, вызвали в его голове еще и другое; пляска, яркие цвета, твердый мяч, который он должен был поймать и кинуть обратно… Позади него лежал клад, необходимый, чтобы добриться до Далекарлии. Оглядываясь, он бормотал; «Ну, теперь все мое» — и опять пристально смотрел в бледное, холодное, строгое лицо ребенка. Он смотрел и смотрел, так поглощенный своими мыслями, что даже не понял, почему не поймал мяч — потому ли, что пуля попала ему в грудь, или потому, что он замешкался.

РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ

Дверь тихо отворяется. Вытащив ключ из замка, я бедром прикрываю ее снова. Она захлопывается с двойным звуком, эхом отозвавшимся в тесном парадном. Поднимаясь по сбитым ступенькам, я держу правую руку в кармане брюк. И ради тепла тоже. На улице холодно, а пальто у меня тонкое. Первый этаж. Менеер Схелм. Второй этаж. Юфрау Бест. Третий этаж. Семья Моддер (голос молодого Моддера мы иногда слышим). Четвертый этаж. «Сегодня произошел трагический случай…» Пока еще ничего не случилось, но печатные станки уже работают вовсю. Прекрасная машина, только без никелированных рукояток. Споткнувшись о порог, я вхожу.

Первая минута. В комнате еще мрачнее, чем на улице. Меа поднялась мне навстречу, она бледна, под глазами мешки.

— Как дела?

Я сбрасываю пальто, золотую ливрею бедноты — локти, тщательно заштопанные любящей женской рукой, дырочки, прожженные сигаретами, а в шкафу висят роскошные меха, как в том рассказе Шерлока Холмса: Невиль Сен-Клер, переодетый нищим, с копной огненно-рыжих волос, с полными карманами медяков… медяки, сребреники, серебро, сервилат, сержант, лейтенант фон Клейст.

— Плохи дела.

Она это и так знает. Усаживаясь на резной стул, я мысленно повторяю свой поход с нищенской сумой, который мне ничего не дал. Безработный и вроде не безработный. На бирже труда не отмечаюсь. Интересно, бывают ли никелированные штемпели? У Хармсена не было наличных, у Дерксена не было ни мелких, ни крупных, у ван Бола все в банке. Достойные друзья. В другой раз не попросишь. Видишь ли, мы втроем собираемся предпринять длительную поездку за границу. Наши бережливые жены ненавидят попрошаек, мы уже содержим других друзей, кузенов, внучатых племянников, шесть бабушек и одну полупарализованную семейную реликвию. Все это здорово бьет по карману, ты же знаешь, какая Мария модница, на шляпе целая птица (птица по-немецки Vogel — Генриэтта Фогель!), в другой раз, приятель, выпьем по рюмочке, может быть, папаша ван Смерксен подыщет тебе работу или… постой… Флерксену нужен лакей, сандвичмен, астролог, пират, мастер вырезать силуэты — только, ради бога, уходи!

— Нет, Меа, ничего, ты же знаешь эту старую песню. Сегодня я ничего не ел.