Пасторский сюртук

Гипсовые статуи на краю парка вообще не оказывали сопротивления. С треском разваливались, превращаясь в клубящуюся белую пыль. Длинный Ганс яростно сражался. Бился со статуями в белой туче, без снисхождения к их гордым или умоляющим позам. Белые головы катились в траву. Какой-то генерал нерешительно поднял коня на дыбы и с грохотом рухнул в облаке пыли.

Дворец безмолвно ждал. Смотрел на побоище в парке единственным светящимся глазом и недвижно ожидал исхода сражения. Никто не протестовал. Двери оставались закрыты. Диковинная битва в парке — а вокруг стена безмолвного ожидания.

Длинный Ганс остановился у последней статуи в начале аллеи и задумался. Герман крепко обнимал его за шею, дрожа от ночной чуждости и враждебного холода. Длинный Ганс занес оружие. Рожки канделябра в битве погнулись, сплющились, искривились — казалось, в руках у Ганса пучок розог. Он взглянул на эту статую, на Ахата фон Притвица, героя Фербеллина, прусского Эпаминонда. Помедлил. И, пожав плечами, уронил свое оружие в траву. Ласково обнимая друга, беспомощного как дитя, зашагал прочь по аллее. Природа облегченно вздохнула. Дворец смежил веки, свет в окне столовой залы потух.

В конце аллеи сквозь кроны деревьев уже алела утренняя заря. Длинный Ганс расстегнул куртку и бережно укрыл приятеля. Герман удивленно смотрел в костлявое лицо великана. Гипсовая пыль лежала на нем, точно белая маска смерти. Жили только глаза да влажный рот. Герман приник головой к стучащему как молот сердцу друга и погрузился в сон. Когда он проснулся, солнце уже стояло высоко. Длинный Ганс унес его далеко от пределов Вальдштайна.

Воспоминания о той ночи растревожили Германа. Он перекатился на живот и испытующе всмотрелся в умиротворенное лицо друга, больше похожее на спокойный скалистый ландшафт, чем на человеческую физиономию. Глаза устремлены на горизонт, синие и умиротворенные, как вечернее небо. Черный навозный жук грузно полз по его мокрой нижней губе. Лист вяза слетел вниз и, как бы защищая, лег на его голову.

— Ганс!

— Угмм?

Отдаленный раскатистый звук, словно подвода с зерном проехала по мосту. Но лицо не дрогнуло.

— Зачем ты это сделал? Зачем этак обошелся со статуями?

— Сам не знаю.

— Не знаешь?!

— Не-a. Разволновался маленько.

— Но цель-то у тебя наверняка была?

— Пожалуй.

— Расскажи!

— Словами не расскажешь, трудно очень.

— Обратную дорогу мы себе заказали. Ты об этом думал? Вернуться нельзя, даже если и захотим. Генерал небось осатанел от злости.

— Понятное дело.

— Может, ты для этого статуи переколотил?

— Может, и для этого.

— Остолоп ты паршивый! — Герман громко сопел и от злости даже скрипнул щербатыми зубами. — Черт возьми… Ты не доверял мне! — Он стал на колени и принялся лупить кулаками по волосатой груди Длинного Ганса. — Черт возьми! Ты мне не доверял! Хотел сделать так, чтоб я даже и не пытался воротиться… Ах, черт спесивый… Думаешь, ты лучше меня?.. Да?

Длинный Ганс осторожно поднял рассвирепевшего приятеля и посадил его в муравейник. Отряхнулся и стал надевать штаны.

— Пастор, миленький, ну что попусту допытываться. Не больно-то и просто объяснить, зачем я это сделал… А теперь так или иначе лучше держаться вместе, коли уж нам выпала одна дорога. Впрочем, как знаете. Генерал, по всему было видать, очень хотел оставить вас во дворце, так что этих старых статуев наверняка жалеть не станет. Поступайте как знаете. А я пойду дальше.

— Конечно, пойдем дальше. Ясное дело. Вот чертовы муравьи.

VIII. Привал в минувшем

Уже через полмили^{34} Герман совершенно выбился из сил. Он рухнул наземь кучкой черного пыльного тряпья и расплакался, громко причитая. Башмаки немилосердно жали, а ноги у него не чета Гансовым ходулям, босиком по песку ходить не привычны. Увы и ах. Копать не могу, просить стыжусь. Что с нами будет? Он пал духом и готов был смириться, бия себя в грудь с библейскими стенаниями. Длинный Ганс ковырял в носу и терпеливо слушал его ламентации.

— Все без толку, Иоганнес. Неужели не понимаешь? Не гожусь я ни в священники, ни в странники, и великим человеком мне не бывать, как я ни старайся. Эх, лучше бы послушался генерала и остался во дворце! Кто я такой, чтобы затевать бунт против законного начальства?

— Где болит больше всего?

— Ноги. И подмышки. Сюртук маловат, будь он неладен. Поворачиваем обратно, Иоганнес. Какой от этого прок? Мы и до Фельзенхайна не доберемся, а уж до Бреславля тем паче.

— Вот что. Тут в бутылке еще чуток вина. А потом полезайте ко мне на закорки, идти осталось недолго, я вас донесу. Но обратно мы не повернем, ни за что.

Длинный Ганс присел на корточки возле придорожного камня, и Герман, сопя, взгромоздился ему на закорки. Башмаки он связал вместе и перекинул через плечо. Длинный Ганс бодро зашагал по дороге, черный куль у него за спиной ровно покачивался. Герман восседал на сутулых Гансовых плечах, будто араб на горбу дромадера, освежался из бутылки, обмахивался засаленной шляпой и бойко болтал со своим скакуном. Меланхолия его быстро развеялась.

— Ты, Ганс, несешь меня, аккурат как святой Христофор младенца Иисуса.