Пасторский сюртук

— Философов? Боже милостивый, господин фон Штайн, вы не хуже меня знаете, что нынешние мыслители полагают себя выше этаких мелочей. Если я правильно понял французскую энциклопедию, которую, сказать по правде, читал с тяжелым сердцем, так они теперь гордятся умением разбирать предложения в бытовом языке и с величайшим недовольством смотрят на чудаков, пытающихся включить хаос в систему здравого смысла и рассудка, и нападают на этих заблудших искателей квадратуры круга с яростью, которая поистине вызывала бы подозрение, не будь она продиктована самым горячим радением о правде. Но мы, литераторы, покуда имеем право на этакие экстравагантности, хотя нельзя отрицать, что терпимость знатоков к нашим сумасбродствам с недавних пор слегка поуменьшилась. Вы же знаете, как обстоит в салоне, когда слово берет красивая простодушная женщина. Господа слушают с рассеянной улыбкой, меж тем как взгляды знай себе ныряют в ее декольте, а когда она умолкает, они, благосклонно кивнув, как ни в чем не бывало продолжают свою беседу. И это принимают как должное! Но я не намерен терпеть, я буду кричать, пока не дождусь ответа, буду кататься по полу, ровно пьяный мужик, показывать свой срам и дергать ковер, пока на меня не обратят внимания…

— Омерзительно… Так говорят только смешные и наивные авторы…

— Согласен. Лучше петь фальшиво, чем медленно умолкать, подчиняясь принуждению. Я не намерен сидеть сложа руки, как безвольный монарх, меж тем как дерзкие вельможи мало-помалу отнимают у меня мои полномочия, мою власть… «Ваше величество, с такими сложностями человек в одиночку не справится… Сир, это не относится к сфере вашей компетенции… Заклинаю вас, Ваше величество, ограничьте вашу деятельность национальными празднествами… И благоволите, Ваше величество, не затрагивать в торжественной речи спорные материи…» Фу! Я этого терпеть не намерен!

— Горделивые слова, господин Диоген. И заслуживающие, пожалуй, более прочной основы, нежели маленький трактат о Святом Духе…

— Вздор! В этом ремесле и без того чересчур много скромности.

— Скромность, пожалуй, не то качество, которое в первую очередь связывают с профессией литератора.

— Я имею в виду корпоративный дух, а не приватное зазнайство.

— Поистине… за одно утро вы обрушили на меня столько возмутительных мыслей, что на целый год достанет… Все, что вы говорите, вызывает у меня едва ли не дурноту.

— Несказанно этому рад.

Г-н фон Штайн откинулся на голубую шелковую обивку и прикрыл лицо рукой. Силезская земля, цветущая под летним небом, скользила мимо окон кареты непрерывной зелено-голубой лентой. Серые от грязи ступни Длинного Ганса покачивались снаружи, как два овчинных вьюка. Ларец-конторка кружился на шнурах, и по лакированной его поверхности плыли солнечные блики.

— Вы плохо себя чувствуете, господин фон Штайн?

— Что вы, что вы, не беспокойтесь, пожалуйста. Извините мою рассеянность. Просто мне кое-что пришло на ум. Видите ли… Я путешествую не только затем, чтобы ознакомиться с рудниками.

— Я так и понял, с вашего позволения.

— Мне нужно было отвлечься. Побыть одному. Надо вам сказать, я живу в весьма стесненных обстоятельствах.

Герман усмехнулся и жестом обвел роскошную карету.

— Нет, я имел в виду не материальные условия. Но в последнее время я постоянно не в ладу сам с собой. Чиновный мундир стесняет меня. Друзья наводят скуку. Приятельницы… Впрочем, это материя деликатная… Наша беседа вновь оживила определенные планы… мечты… — Фон Штайн взял портфель и, нахмурясь, стал перебирать гравюры. — Путешествовать… Ах, не будь у меня всех этих дел и обязанностей, я бы отправился в Рим, один. Это моя великая мечта. Странствовать по земле античности, понимаете?..

— Ну и поезжайте в Рим, черт побери!

— Это не так легко. Я живу не в бочке, как вы, господин Диоген.

— Велика сложность! Дайте Штадельману несколько талеров, и пусть он с каретой едет домой. А сами присоединяйтесь ко мне и Длинному Гансу, пойдем в Рим как настоящие пилигримы, очень мне будет любопытно взглянуть на гнездо папистов. Дорожная-то касса у вашей милости отнюдь не пуста? Превосходно! Ежели притомимся, оседлаем Длинного Ганса, он и целую роту унесет, а уж коли надобно умаслить трактирных служанок, тут ему просто нет равных. Господь свидетель! Чего мы, собственно, ждем? Стукните-ка в потолок и остановите карету, прямо сейчас и начнем наше странствие.

Г-н фон Штайн рассмеялся и, щелкнув замочком, закрыл портфель.

— Бодрый вы, однако, философ, господин пастор. Когда-нибудь я непременно последую вашему совету. Не могу не признать, что кой-какие ваши идеи весьма недурны, хотя в эстетике вы неистовый еретик. Штадельман!

Он стукнул в потолок серебряным набалдашником трости. Карета качнулась и стала.