Пастух своих коров

Потом женщины угощали Карла копченой тюлечкой, местной, азовской, пахнущей свежим холодным дымом.

Пять дней они бродили по пологим холмам, погода стояла неяркая и теплая. Карл с Ноликом растягивали двадцатиметровую рулетку, вколачивали в мягкую землю реперы.

— Видишь могилку на том холме, — рассказывал Нолик, — там похоронен Казак Мамай…

— Не свисти, — смеялся Парусенко. — Это пункт триангуляции. Мы к нему привязываемся.

На третий день Нолик стал рассеян и хмур, долго устанавливал рейку, совсем запутавшись в понятиях «к себе» и «от себя». Последнюю съемку закончили в сумерки. Возвращались молча. Нолик плелся позади.

Метрах в двухстах от гостиницы Карл промычал: «не могу», вручил рейку Парусенке и перешел на бег. Поплясал возле дежурной, роющейся в поисках ключа, и ринулся в номер.

Через несколько минут распахнулась дверь, и, застревая рейкой, треногой и портфелем, ввалился, матерясь, Парусенко. Стало неуютно.

— Что ж ты сам, — поморщился Карл, — а Нолик где?

— Нолика я отпустил, — сказал Парусенко, отдышавшись и закрывая дверь.

— Как?

— Объясняю. — Парусенко сел на кровать и растирал колени. — Объясняю, работа окончена, всем спасибо. Что теперь, целоваться с ним?

— А попрощаться?

— Я попрощался.

— А я?

— И за тебя попрощался. И даже извинился. Ничего, отнесся с пониманием. «Что ж, — говорит, — Карл тоже человек, хотя…»

Карл не слушал. Вся легкость и любопытство, все заново обретенное доверие к жизни, новое чувство правоты, все нажитое свободным полетом в теплом весеннем воздухе споткнулось об эту равнодушную несправедливость и не имело теперь никакого значения. Он почувствовал себя крысой, застрявшей меж выброшенных ребер. Не поставить человеку бутылку… Не сказать хороших слов… И так последние дни был кислый. Вот что он сейчас делает… Седлает Алену в поздних сумерках?

Карл неправ — увещевал Парусенко. Таких Ноликов на каждом объекте… Никто никому ничего не должен. Он за это зарплату получает. А тратить свою душу на каждого… Тем более — и денег нет, на дорогу вот только, да два рубля, разве на пиво. А поставишь ему бутылку — напьется и набезобразничает. А его и так менты пасут. Так что… Парусенко достал из тумбочки сверток с тюлькой.

— Пойдем в буфет, пиво привезли, я видел.

В буфете было тепло, и свет был золотистый, как пиво, и пиво оказалось ничего… Все это только усиливало чувство вины. Карл смотрел в синее окно с размытыми в тумане фонарями.

— Не нравится мне тот штымп, — озабоченно сказал Парусенко, — только сразу не поворачивайся.

Карл медленно повернул голову. За противоположным столиком, у стены, смотрел на них человек лет тридцати, светловолосый, с гладким младенческим лицом, и фигурой он напоминал младенца, огромного, меняющего очертания в оранжевом тумане. Только в глазах его не было печального всезнания новорожденного. Он был похож на мертвого младенца.

— Тюлькой нашей интересуется, — размышлял Парусенко, — ОБХСС, не иначе.

Незнакомец решительно подошел к столику и сел на свободный стул.

— Извините, — горячо сказал он. — Где можно достать такой рыбки?

— Угощайтесь.

— Спасибо. Это хамса? Соня, три пива, — крикнул он буфетчице. — Мужики, вы не подумайте… Валера меня зовут. Я фотограф, бабки собираю по округе. Сам из Запорожья. Эту рыбку, я так понимаю, хрен купишь, а мне бы с собой увезти, хоть кило, хоть два. Сделаете? А то был на море…

Валера был убедителен. Так не сыграешь.

— Ладно, — сказал Парусенко, — постараемся.

— Любые бабки, — улыбался Валера.

Парусенко обернулся к Карлу.

— Сколько на Привозе такая?

— Пять рублей кило.

— Положим, четыре.

Карл не возражал: завышенная цена усугубляет факт воровства.

— Днем дома будешь?

— Целый день. Номер тринадцать, на втором этаже.

Парусенко встал рано, громко шевелился над спящим Карлом, и наконец равнодушно произнес:

— Надо сходить отметить командировки. Заодно и рыбки взять.

— Пойдем, — равнодушно сказал Карл, что-то подозревая.

— Вот ты и сходи. А я пока…

— Что пока?

— Понимаешь, — мягко сказал Парусенко, — я официальное лицо. Если что… сам знаешь. А ты — наемник. С тебя взятки гладки. К тому же у меня нога что-то разболелась. Альпинистские травмы. Сходи. Бабки выручим — поставишь пузырь своему Нолику. Да и перед человеком неудобно. Обещали все-таки. Ладно, все! — Парусенко поменял интонацию. — Я начальник!

— Это ты в поле начальник, — грустно отмахнулся Карл, — а здесь ты гамно.

Резон в увещеваниях Парусенко был — и с Ноликом попрощаться, и обещание сдержать.

— Давай бумаги, — вздохнул Карл, — и портфель.

— Портфель не дам, — быстро отозвался Парусенко, — провоняет.

— Да что же я, в руках понесу?

— А вот тебе авосечка!

Секретарша молча шлепнула печати, дату оставила открытой, пожелала счастливого пути. Карл зашел в коптильню.

— Здравствуйте, а Нолика нет? — слишком бодро и слишком громко спросил он.

Алена неприветливо оглянулась.

— Вам лучше знать, где Нолик. Нам он не докладывается.

— Ну, я пошел. Мы уезжаем. Может, увидимся… — проговаривая эти глупости, Карл топтался на месте.

— Подожди, — сказала Алена, вышла в соседнее помещение. — Вот, на дорожку. Тут и ставрида, и скумбрия и тюлечки немножко…