Пастухи фараона

Толпа начала расходиться, но кое-кто остался и принялся шушукаться с габаем. Пошептавшись с одним, с другим, с третьим, габай нырнул в дом.

— Святой учитель, там евреи и еврейки с малолетними рекрутами. Хотят получить благословение.

— Кто хочет получить благословение, тот получит благословение, — ребе многозначительно покосился в сторону комода.

— Понял, все понял, Святой учитель, — габай засеменил к комоду, отпер стоявшую на нем шкатулку. — Все как всегда?

Ребе кивнул, надел шелковый халат, обшитую золотом ермолку, взял в руку длинный янтарный чубук.

— Есть ли в этом доме мягкое кресло?

Габай с виноватым видом покачал головой, потом положил подушки на стул, придвинул его ребе. Ребе сел на стул с неудовольствием.

— Пусть входят.

Первой, волоча мальчонку лет десяти, вошла тощая рыжая еврейка. Мальчонка крепко держался за ее руку, солдатская шинель свисала на нем до земли, в глазах стояли страх и отчаяние.

— Подойди, — показывая пальцем на мальчика, сказал ребе.

— Шолом-алейхем, — выдавил из себя игрушечный солдатик.

— Алейхем-шолом, дружок. Э-э, да я вижу, ты будешь лихой солдат.

— О горе, я не перенесу этого горя, — заголосила тощая еврейка, — у нас столько горя, а вот теперь его забирают в солдаты. Нет конца нашему горю!

— За грехи, дети Израиля, за грехи тяжкие да за ропот Господь посылает на нас напасти и хворобы. Но не сокрушаться — радоваться должны мы: Он испытывает нашу твердость в вере праотцов.

— Нет сил, благочестивый, нет больше сил, — продолжала причитать еврейка.

— Надо казниться, каяться, и Он возмилуется. А пока выйди-ка отсюда.

Оставшись с мальчиком-солдатом, ребе начал наставление.

— Добрый сын Израиля! Ты теперь воин и будешь служить царю. Тебя ушлют туда, где ты не увидишь ни одного еврея, не услышишь слова Божьего. Ты окажешься среди людей, которые будут потешаться над твоей верой, над твоей речью и над твоей физиономией. Как верный сын Израиля, ты должен переносить это с покорностью. Нам, детям Израиля, предписано семь гонений. Наши предки претерпели шесть, а на нашу долю оставили одно — последнее. Если мы перенесем его смиренно, настанет иная, счастливая пора: придет Мессия, возвестит нам свободу, и тот, кто останется в своей вере, получит в наследство землю обетованную. Так не поддавайся же, добрый сын Израиля, никаким обещаниям и никаким искушениям. Усердно молись, чаще вспоминай наших прародителей: Авраама, Исаака и Якова — и блажен будешь! Иначе душа твоя пойдет прямо в ад и будет там гореть веки вечные. Впрочем, — добавил ребе, — ты еще слишком молод, чтобы обороняться от врагов. Я дам тебе талисман, который предохраняет сынов Израиля от всех бед на земле.

Не поворачивая головы, ребе протянул руку. Габай услужливо сунул в нее медную медальку с каким-то знаком посредине.

— Надень, дитя Израиля, этот талисман; пока не снимешь его, будешь достоин земли обетованной. Снимешь, отдашь, потеряешь — все козни человеческие обрушатся на тебя, и ад, кромешный ад, станет твоим уделом! Иди, дитя Израиля.

Мальчик стоял как вкопанный, глаза, полные надежды, не могли оторваться от благочестивого.

— Иди, иди, дружок.

Мальчик медленно попятился к двери, стараясь хоть на мгновение продлить минуту блаженства.

— И? — ребе вопросительно взглянул на габая.

— Как всегда, Святой учитель, наставление — два рубля, наставление и талисман — пять.

— Хорошо, зови следующего.

Приняв последнего посетителя, ребе утомился и прилег. Разбудил его крик ребецн [42].

— Идут, они идут. О горе, о горе!

— Что, они уже идут? — застегивая кафтан, спрашивает ребе.

— Уже пришли, — габай опускает голову, — они пришли, и наши пришли.

— О стыд, о позор! Господи, владыка мира, кровопролитие нестерпимо Тебе! Голос ребе заглушает шум. Стучат в дверь, чьи-то руки распахивают ее, чьи-то снова закрывают. Кто-то ударяет по окну и разбивает его. Камень влетает в комнату. Неистово вопит ребецн.

Ребе бросается к двери. Улица полна народа: толпа такая густая, словно идет похоронная процессия. Все бранятся, размахивают руками, хватают друг друга за бороды. Кто-то заносит палку над чьей-то головой, кто-то сыплет удары направо и налево. «Нахманчики, брацлавские собаки, убирайтесь, пока целы» [43], — кричат одни. «Шполянские свиньи, бегите к своему старцу, пока он еще не подох» [44], — отвечают другие.

— Несчастные, — пытается перекричать толпу ребе, — евреи, зачем вам эта драка, зачем вы подражаете гоям?

Толпа стихает.

— Вы хотите, чтобы мы уехали? Чтобы мы уехали в канун святой субботы?

— Убирайтесь, чтобы холера вас повалила!

— Хорошо, мы уедем, только пусть настанет мир.

Ребе возвращается в комнату, подходит к шкафу, в котором лежит Тора.

— Тому, кто рек — и стал мир, ведомо и открыто, что не по своей воле отказываюсь я от обязанности, которую взялся блюсти свято, хотя бы с опасностью для жизни. Делаю это ради мира. Амейн!

— Собираемся, — бросает он габаю.

Ребецн утирает слезы передником.