Пастырь Добрый

   Трудно было отвечать за Маросейку. «Это последний. Больше не будет», — как–то особенно проговорил он.

   Бывало часто батюшка, шутя, как бы поддразнивая меня, говаривал:

   — Вот придет праздник, а меня не будет. Могут со всем скарбом выслать далеко.

   — Нет, батюшка, это невозможно. Где Он (Бог) тогда?

   — Разве можно так говорить, — строго, бывало, остановит он. Потом посмотрит вдаль, глаза наполнятся слезами. — Нет, не вышлют меня, никто меня не тронет. Я сам уйду.

   И непонятны мне были тогда эти слова, и смущенно молчала я, не смея спросить.

   В Лазареву субботу прихожу к батюшке просить благословения на особенный пост на Страстную. У своего «отца» спрашивать боялась.

   Батюшка шутил, не соглашался, грозился сказать про «то» ужасное о. Константину и Ване.

   — И что с ними было бы, если б узнали! И что было бы! — ужасался он.

   Я засмеялась и опять стала приставать к нему разрешить пост. Он отвернулся, долго думал, опустив голову, и, наконец, сказал:

   — А муж что?

   — Он, батюшка, привык. Я и в прошлом году так делала. Поворчит, а потом ничего.

   — А о. Константин?

   — Никогда не знал об этом. Я просто благословлялась на Страстную, а как ее проводить, было моим делом.

   — Разбойница этакая!

   — Простите, батюшка, это было раньше, теперь я умнее. Ну же, батюшка, а батюшка? Разрешите, дорогой. Я к этому привыкла и ничего особенного со мной не будет.

   — А выдержишь?

   — Ну, а то как же!

   — Помни! — и батюшка стал строгим, — если не выдержишь, будет плохо (от Бога).

   — Нет, батюшка, разве мыслимо? — А самой сделалось страшно. Очевидно он видел в этом что–то особенное и очень трудное.

   — Ну, во имя Отца и Сына и Святого Духа, — благословил он меня.

   — Господи, помоги ей, — сказал он горячо.

   На другой день после обедни прихожу к нему. Он усадил меня с собою чай пить и не знал, чем угостить. Я никогда с ним чай не пила и чувствовала себя неловко, боясь сделать что–нибудь не так. Он следил за мной все время и заставлял больше есть и пить. Я поняла, что это было его благословение мне на Страстную, которое должно было поддержать меня, что и было на деле.

   Когда я напилась, он сказал:

   — Ну вот, держись. — Потом опять всю благословил, пристально посмотрел мне в глаза и отпустил.

   Страстную постилась, молилась, как только могла, все не умея, но от чистого сердца. Страх перед Плащаницей делался все больше и больше. Как я подойду к Спасителю, Которого я оскорбила.

   С батюшкой не говорила, заходила только за благословением для поддержки.

   Взгляд его, полный жалости и любви, придавал силу на дальнейшее. Прихожу в пятницу перед исповедью у о. Константина и по обычаю кланяюсь в ноги.

   — Ну, кажется, теперь поклоны кончились, а вы все свое. Уж довольно, думается, — сказал он, как–то особенно глядя на меня.

   — О. Константин говорит, батюшка, что они только начинаются, — виновато проговорила я. — Батюшка, мне страшно. Я не только не могу приложиться к самой Плащанице, к краю–то ее не могу. Ведь Он там живой лежит!

   Батюшка смотрел мне в душу своими темными большими глазами.

   — Батюшка, — продолжала я, — у меня живого места ни внутри, ни снаружи. А покаяния нет, и все так же страшно.

   — Я знаю, я знаю все, — как–то особенно проговорил он, — вы можете (имеете право) с спокойной совестью приложиться. Скажите так: Господи, дай мне силы любить Тебя, дай мне силы служить Тебе! И с этими словами приложитесь к ногам Спасителя. Слышите? К ногам, и непременно сделайте, как я говорю вам. Скажите эти слова и поцелуйте ноги Его, Его Самого, — вдохновенно произнес он.

   Я страшно поразилась. Батюшка сказал мне те слова, которыми я молилась ежедневно и которых никто никогда не слыхал. Это второй раз в жизни он мне говорил мою молитву, которую знал только Бог и я.

   Сделала, как он велел, и почувствовала сразу облегчение.

   Еще в среду он спрашивал меня, где я буду стоять Страстные службы.

   — Как о. Константин велит, — ответила я. — А мне бы очень хотелось стоять двенадцать Евангелий у вас, а он велел к нему приходить.

   — Как вы говорите? — оборвал меня батюшка. — Разве так можно? На чтение двенадцати Евангелий! — медленно проговорил он.

   — Простите, батюшка.

   — Повторите. — Я повторила.

   — Вот так. Так и говорите всегда. А то, что это такое, точно говорите, что на такую–то пьесу пойду.

   Нужно было всегда с особенным благоговением говорить обо всем, что касалось Спасителя.

   Пасху встретила хорошо, но ничего особенного не творилось в душе моей. Прихожу к батюшкой христосоваться. Сидит один, читает. Тихо в квартире.

   — Христос воскресе, батюшка! — сказал я, тихо входя в комнату. Он поднял голову, посмотрел мне прямо в душу и, точно обращаясь к кому–то, сказал: — Вот в ней действительно Христос воскрес!

   Я опешила. Настроение–то у меня было самое обыкновенное.

   Он встал и тихонько похристосовался со мной. Весь его вид был такой какой–то особенный, точно он сам не присутствовал здесь, что мне сделалось страшно и я поцеловала его, как икону. Молча обменялись яйцами. Он сел и снова углубился в чтение, а я, не смея тревожить его, на цыпочках вышла из комнаты.