Пастырь Добрый

   Ни одну пасхальную обедню не служил батюшка. И как же мне было жалко и досадно на себя, что я по своей глупости пропустила батюшкину Пасху в прошлом году.

   Пришла за артосом в церковь. Когда стала подходить к кресту, одну маленькую девочку задавили совсем. Я взяла ее на руки. Девочка оказалась прелесть какая. Говорила, что знает Отче наш. Что дома ее не пускают в церковь, что украдкой она ходит с бабушкой. Бабушке очень хотелось увидать батюшку, но я ее не знала, а время было опасное и я ей это не устроила.

   Прихожу к батюшке, а он радостно встречает меня:

   — А вот она и сама идет. — И что–то сказал такое, по чему я поняла, что он знает про то, что было в церкви.

   Я не поняла, почему батюшка так радуется, но мне стало страшно, что он и это даже знает. Но тотчас же успокоила себя тем, что, наверное, ему об этом сказали.

   Как–то смущенная прихожу к нему. Молитва, которая появилась у меня на акафисте Феодоровской, стала обычной и делалась все сильней. Меня смущал тот блеск, в котором мне стали казаться иконы.

   Я подумала, что батюшка не служит, не видит меня и может меня упустить. Говорю ему про мое смущенье.

   — А о. Константину боюсь говорить. Он страсть как не любит всего этого и может строго наказать меня.

   — Ничего, — спокойно сказал он. — Не думайте об этом. Каждый раз, как в себе заметите это, говорите: — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную. И ничего не бойтесь.

   Я стала так делать. Молитва и блеск усилились, но я была покойна, т. к. делала, как велел мне мой старец.

   Удивительно разумен был его совет. Иисусова молитва, как батюшка учил, предохраняла от всякого зла и здесь она должна была предохранить меня от прелести, которой о. Алексей так боялся для меня.

   Последнее время батюшка каждый раз говорил мне:

   — Приходите чаще, как можно чаще… а то скоро… — и он, бывало, не докончив, как–то особенно посмотрит на тебя.

   Я думала, что дело идет о его аресте, но особенно этому не верила. И вот раз он говорит:

   — Вы все про себя не говорите. Говорите про себя. Что же про себя–то не рассказываете. Я вас совсем не знаю, не знаю совсем. Я хочу вас знать.

   Я поняла, что он желает, чтобы я о себе рассказала ему все, что со мной было и есть в духовной жизни, и поэтому просила его исповедывать меня. Он подумал и назначил день и час так, как будто хотел на свободе побольше поговорить со мною. Это был канун моих именин. О. Константин позволил, и я первый раз в жизни должна была причащаться в этот день. Прихожу к батюшке. Поговорили о том, что нужно было, и мы замолчали. Наконец, напоминаю ему об исповеди.

   — Что же, давайте, — как будто забыв, что сам же ее назначил, сказал он. — Завтра ваши именины?

   — Да.

   — Молитесь царице Александре. Нужно всегда молиться тому святому, чье имя носишь. Она поможет вам.

   Он надел епитрахиль, поручи, встал перед аналоем и начал читать молитвы перед исповедью. Так он раньше никогда не делал. Пока он читал, я не могла молиться. Что я буду говорить тебе и как, дорогой старец мой, — думала я. — И зачем нужно знать тебе то, что ты сам давно знаешь. Батюшка по временам наблюдал за мной. Вдруг с необыкновенной ясностью услыхала я слова: «Да не скрыеши что от мене». Я вздрогнула. Батюшка стоял спиной ко мне и молился.

   Что–то повернулось в душе моей. Я упала на колени рядом с ним и исповедь моя полилась потоком. Откуда мне все приходило на память? Все вспоминалось: все мысли, все чувства, все помыслы мои — все, что творилось в душе моей за эти годы жизни на пути Христовом.

   Батюшка помогал, напоминал, поправлял, что было сказано не так. Иногда он наводил на то чувство и мысль, на которую ты и внимания–то в то время не обратила.

   Впоследствии, вспоминая эту исповедь, я удивлялась, как он знал мою душу лучше меня самой. Знал все, что я думала, чувствовала.

   Я кончила. Все было сказано. Душа моя все рассказала великому старцу и спокойно стояла перед ним, ожидая его суда. Совесть моя была чиста. О. Алексей, старец мой родной, знал всю жизнь души моей. Вдруг я вспомнила про сон во время болезни. Последнее время я его почему–то часто вспоминала. Испугалась все же, что батюшка сочтет его пустяком и рассердится. Начала с того, что сказала, что о. Константин не принял его. Очень внимательно слушал он меня. Весь так наклонился надо мной и переспрашивал мельчайшие подробности.

   — Ну вот, теперь хорошо, — сказал он, когда я кончила.

   Я поняла, что он ждал этого. Ему это было так же нужно, как и исповедь жизни души моей.

   — Вот какая ты, Александра, — задумчиво проговорил он.

   — А много их было, которые давали обеты? — с любовью спросил он.

   — Много, батюшка! — с жаром ответила я.

   — Ну, молись, — как–то особенно сурово произнес он.

   И я почувствовала, что стою перед лицом Божиим и свидетель мой перед Ним — великий старец о. Алексей.

   Он всю меня накрыл епитрахилью и прочел разрешительную молитву вслух, но не всю, остальное докончил про себя. Имени моего не назвал.

   Потом он положил обе руки мне на голову и долго, долго так молился. И вдруг он особенным, звенящим голосом, произнес слова: