Пастырь Вселенной

Владимир дошел до автобусной остановки, которая приветствовала его рекламными листами, как старого друга; Владимиру показалось, что он теперь знает, почему убийцу тянет на место совершения преступления. Тут заново переживаешь сладостные, волнующие моменты лишения жизни живого существа. Володя подумал, что, быть может, он один такой вот ненормальный, или, как знать, – возможно, другие убийцы чувствуют то же самое, только говорить об этом кому бы то ни было стесняются. Ведь что такое, если подумать, рыбалка и почему у нее так много приверженцев – это ведь когда пойманная рыбка медленно умирает, разевая рот, у ног рыбака, а он знай сидит над нею с удочкой и делает вид, что ему до нее нет никакого дела. Неправда. Еще как есть. Иначе зачем бы в следующие выходные он опять, бросив телевизор, жену и детей, отправляется на место преступления, пардон, к любимой проруби? Или охота – ну это уже совсем серьезно. Почти по-настоящему. Охоту даже осуждают как излишне крова – и вое занятие обыкновенные граждане. Тогда отчего же она была, есть и будет, должно быть, всегда элитным видом “спорта” богачей и власть имущих? Володя никогда не охотился прежде и раньше осуждал безжалостных к лесным зверушкам охотников. Теперь же он знал, “как остро волнует твою собственную кровь вскрытое горло другого живого существа, и чем оно разумнее, крупнее и сильнее – тем лучше. Он начинал понимать богачей, не жалеющих никаких денег за возможность с поохотиться в Африке на слона или носорога. В этом и было нечто от вампиризма, будто часть силы поверженного врага, ну, или там добычи переходила к его убийце.

“Интересно, все люди такие или это я один такой отморозок?” – думал Володя, дожидаясь трамвая среди других как-то неопрятно, небрежно одетых в поношенные невзрачные одежды людей, прячущих друг от друга глаза. Володе не нравился тот зверь, который проснулся в нем после убийства, пусть даже совершенного из самых лучших побуждений. Володе не нравилось ощущать себя то ли маньяком, то ли каннибалом, то ли вампиром. Ему хотелось побыстрее попасть в храм и исповедаться там в преступлении. Ему было тягостно, что он на собственном опыте прорабатывал какие-то тайные, темные, но при этом реальные стороны людского бытия.

Погруженный в свои мысли, Владимир, разглядывавший остановку издали, от трамвайных путей, даже не заметил, как с печальным звоном траурным катафалком подкатил по рельсам привычный с детства вагончик. Какая-то старушка в клетчатом платочке участливо ткнула Володю в бок, сказав: “Милок, ты что, уснул, что ли? Поедешь аль нет?” Откликнувшись торопливым “спасибо”, Володя залез тогда в полупустой, несмотря на то что ходил раз в час, трамвайчик, заваленный изнутри всяким хлямом, словно его вообще никогда не чистили или он ночами служил прибежищем для бомжей. Бездомных. Впрочем, все жители Земли были теперь бездомными. Их дом украл Анданор. Поездка на трамвае сквозь полумертвый город показалась Володе тяжелым, долгим, бесприютным сном. Везде, сквозь все проступали признаки запустения и медленного умирания. Люди еще волочили ноги, нося свои подтянутые без всяких диет, часто сведенные от голода животы. Город же был скорее мертв, чем жив. На секунду Владимиру показалось, что он едет сквозь какие-то чудовищно огромные декорации к какому-то фильму или спектаклю то ли про блокадный Ленинград, то ли про что-то еще, столь же мрачное и тоскливое. И что для съемок фильма не хватало только массовки, которая должна была вот-вот прийти и лечь на тротуарах, вдоль путей, изображая трупы умерших от голода.

Владимир, так же как большинство москвичей той страшной ледяной весны, старался не покидать без крайней нужды своего жилища. Москва же с ночи оккупации перестала быть для людей домом, факт.

– Метро “Сокол”, конечная, – объявил голос.

Володя вылез из трамвая и направился в сторону храма. Он редко бывал здесь раньше, но ближайшая к дому церковь была закрыта и пока так и не перерегистрировалась в оккупационном штабе. Эта, должно быть, тоже, подумал тогда Володя. Но проверить, конечно, было надо. Володя дошел до церкви и с радостью и страхом – исповедаться всегда страшно, тем более в убийстве – обнаружил, что двери открыты, а изнутри доносятся звуки церковной службы. “Всем миром Господу помолимся!” – пел дьякон. “Господи, помилуй!” – откликались прихожане, которых, к слову, в храме было битком. Горели свечи. “Наверное, скоро заставят и службы вести на языке покорности”, – подумал Володя, вставая в очередь к исповеди. Чудо, что уже не заставили. Наконец подошел черед исповедаться Владимиру. Подавив внезапное острое желание бежать из храма и словно идя против течения, подошел Володя к старенькому, седому, но бодрому батюшке невысокого роста.

– Ну, рассказывай, – ласково, как маленького, подбодрил Володю старик.