Пастыри

Февраль со скверной, какой не упомнят старожилы, самой скверной за столетие погодой и с щедрейшими в столетии прогнозами прошел без перемен. Всякий раз, когда приходила Маргарита, голова Лео лежала все в том же положении, словно ее боялись трогать. Только губы, больше кривясь либо взбухая, выражали то печаль, то покой. Состояние, как говорила старшая сестра, было без перемен. Немногим пространней объяснялся главный врач. Вопрос о почках, как и следовало ожидать, разрешился улыбкой и замечанием о том, что надо надеяться на лучшее. Весь февраль подле постели настойчиво пахло цветами от старых друзей, от коллег, и неизменно первой кидалась в глаза Маргарите темно-красная роза. Ту женщину, она выяснила, звали Эрна.

К середине марта Лео вдруг открыл глаза, он, оказывается, уже и раньше открывал их, сиделка замечала, но тут открыл глаза и издал слабый звук.

И это уже не было «состоянием без перемен». Все внимание персонала сосредоточилось на Лео. Прибавилось аппаратов, усилился уход, и, окажись в подобном случае полезным джаз-оркестр, его б незамедлительно наняли воскрешать полупокойника.

— Невероятно, — говорил теперь главный врач. — Я просто ничего не понимаю.

Все просто ничего не понимали.

Роза Побледнела. Маргарита за нее беспокоилась. Дома у нее было плохо. Но сейчас Роза спокойно обнимала Маргариту за плечи и улыбалась:

— Я знала, что он поправится. Я знала.

— Ты больше любишь его, чем я, — говорила Маргарита. — Вот и все.

Маргарите представлялось густое солнце неведомых краев, которому не на что светить.

Лео Грей начал поправляться.

— Каждый день небольшие сдвиги к лучшему, — говорила теперь старшая сестра.

Даже привратник радовался.

— Ну, вот как дело-то обернулось, — говорил он и Маргарите и Розе, будто тайно одобрял двоеженство.

— Это она, что ли? — спросил у него помощник как-то вечером, когда мимо спешила Эрна.

Теперь они их знали.

Однажды в конце марта рука Лео Грея свесилась с постели. И это тоже был сдвиг к лучшему.

— Маргарита, все может быть, — сказала Роза Маргарите, когда та рассказала ей, что сняли все бинты, оставив только повязку на голове.

— Нет, Роза, — сказала Маргарита. — Слишком ты любишь тешиться надеждой. Ты не желаешь замечать, что земля круглая, и просто идешь напрямик. Ну что, что может быть?

Маргарита продала голубую спортивную машину и купила пикап.

Весна взялась дружная, солнце светило вовсю, скворцы ошалело голосили в новых кварталах над гнездами, над детскими колясками, над шезлонгами.

— Лето тем хорошо, — сказала Альва, — что птичьих гнезд уже не видно, зато слышно, что они тут.

Иногда Лео Грею поднимали изголовье, и его подтыкали подушками, так что казалось, будто он сидит. Маргарита садилась рядом и держала его руку, сухую и холодную. Когда она ее выпускала, рука тихо падала. Она смотрела на него. Он никуда не смотрел. Она выжидала, пока он закроет глаза, потом снова откроет. Иногда он открывал рот и производил звук, ни с чем не соотносимый. Она приходила, и он не замечал. Она уходила, и он не замечал.

Лео жил в ином мире. Оптимизм врачей был сдержанный.

Ему стали массировать руки и ноги. Поворачивали ему голову. Упражняли ему глаза, направляя в лицо цветные тени, неожиданно его освещая. Он поправлялся. Он поворачивал голову в обе стороны на десять градусов. Он слушал, когда сиделка ударяла по саксофону.

Улыбка зрела на его лице отдаленным светом в глазах, изгибом губ. Лицо припоминалось сиделке, где-то она его уже видела. Она ломала себе над этим голову за завтраком.

Аполлон. Это был Аполлон, ранний Аполлон.

Так родилось прозвище Лео Грея.

Сдвиги к лучшему продолжались.

Однажды Маргарита поехала на уикенд за город с Франком. Зеленя дымно стлались по темной земле, по опушкам гуляли воркующие фазаны. Они брели и брели по сухой листве, по сущему раю анемонов и подснежников.

— Плохо тебе, Франк, — сказала Маргарита. — Ты б хоть притворился, и станет легче. Не умеешь?

Он лежа разгребал листву, высвобождая вздувшиеся, напрягшиеся ростки.

— Посмотри на меня, — сказала она.

Он сквозь красные ветки в тихонько лопающихся почках посмотрел на небо, и она увидела все это в его глазах и сказала:

— Твои дети небось поедают горы овсянки?

Он кинул по ней далеким взглядом, еще полным синевы, и оперся на локоть.

— Ну, чего ты? — сказала она.

Роза и Альва взялись в эти дни посещать. Лео. Альва брала с собой книгу и вслух ему читала, а Роза вязала платок или расставляла нарциссы и тюльпаны. Цветов стало гораздо меньше.

— Он больше улыбается, — говорила Альва после часового чтения вслух. Она обучала Лео езде в колясочке.

— Надо научиться, Лео, — говорила она.

— Он больше улыбается, смотри-ка, смотри.

Маргарите, когда она вернулась, тоже показалось, что он больше улыбается. Да они и куда лучше ее во всем этом понимают.

— Конни, верно, на учениях по гражданской обороне, — сказала она.

Роза кивнула.

Настал май, и каждый день в больнице шел разговор о том, что скоро Лео сможет сидеть на террасе. Маргарита купила белое замшевое пальто, чтоб набрасывать ему на плечи.