Пасынки

Ещё одной причиной для головной боли стало известие, что герцог и герцогиня Голштинские, несмотря на недвусмысленный приказ не покидать Петербург, покуда идёт следствие, снова пакуют сундуки. «А разве мы под подозрением, батюшка?» — вопрошала любимая дочь, вызванная отцом для приватного разговора. «Ты — нет», — коротко и ясно ответствовал батюшка, повелев чадушкам сидеть тихо и не высовываться, не то худо будет. Анна, хорошо знавшая отца, смирилась, и Карлу своему посоветовала сделать то же самое. Зятёк вряд ли когда-нибудь простит это сидение фактически под домашним арестом, но то уже тема для иного разговора. Даже истерика императрицы, теперь уже по закону разведённой, суть несущественная мелочь. Пускай в Москву лучше собирается, а не катается по полу в рыданиях, ещё до вечера её тут не станет. Посадят в карету, и в Новодевичий, под клобук. Куда хуже было известие, что от какого-то поветрия вдруг слегли дети — обе царевны, Петруша и его дружок, альвийский княжич. Что за поветрие такое, если свалило даже крепкого на болезни альвёныша? Лекари и остроухие целительницы уже хлопотали вокруг занемогших детей, когда примчался Алексашка с известием, что взбунтовались альвы, коих поселили в казармах Ингерманландского пехотного полка, и причины бунта ему пока не ведомы.

Словом, Зимний дворец сейчас был похож на помесь бедлама с лазаретом. Немудрено, что государь едва ли не с облегчением затребовал седлать ему коня, чтоб отправиться на Васильевский. Мостки-то ещё не прибрали? Ну и замечательно. «А тебе, — он ткнул пальцем в сторону Раннэиль, — карету. Со мной поедешь». Логично. Бунт бунтом, а стрелять в альвов, не зная, чем они недовольны, он опасался. Зато был уверен, что свою принцессу они послушают.

В основе любого недовольства лежит либо заведомое преступление, либо недоразумение. Раннэиль, внимательно прислушиваясь к тому, что рассказывал на ходу князь Меншиков, пришла к выводу, что здесь имеет место самый обыкновенный конфликт цивилизаций.

Всё началось с мелочи и банального недопонимания.

В ночь прибыли из Риги и были поселены в казармы остроухие, числом не менее полусотни, в добавление к тем, что там уже обретались, понемногу знакомясь с бытом русских солдат. А поутру явились офицеры, и объявили альвам о зачислении оных на действительную военную службу. Не в пехоту, в драгунские полки. Всё было бы ничего, но когда обрадованные альвы поинтересовались, как скоро смогут принять на службу недавно родивших женщин, возникло то самое недопонимание. Офицеры сперва не поняли, о чём речь, а когда поняли, заявили, что на военную службу зачисляются только мужчины. Альвийские воительницы подняли крик, что им нанесли неслыханное оскорбление, их поддержали мужья и братья. Один из офицеров немедля послал солдата с вестью князю Меншикову, шефу полка, к коему были приписаны те казармы, а второй… Второй совершил несусветную глупость: приказал пехотинцам окружить и разоружить возмущённых альвов. Остроухие, не прибегая к оружию, принялись отстаивать свою честь врукопашную.

Началась свалка, в которой, при равной численности и совершенно несопоставимой подготовке, у солдат не было бы шансов, даже вздумай они стрелять…

Всеобщего и непоправимого побоища удалось избежать только потому, что командиры, и человек, и альв, осознав весь ужас ситуации, тут же развели противоборствующие стороны — по большей части приказами, но самых горячих пришлось и палками вразумить. Дурака офицера, успевшего-таки схлопотать по морде от какой-то бравой альвийки, тут же куда-то услали. Командиры начали переговорный процесс. Договорились, учитывая важность и деликатность вопроса, отправить посыльного к самому императору и ждать его решения. Так, во всяком случае, сообщил тот самый посыльный, перехвативший Петра при въезде на Васильевский остров.

— Дело нешуточное, мин херц, — негромко сказал Меншиков, дослушав посыльного до конца. — Эти бабы два года Августа Саксонского на глазах у всей Европы секли. Тот, бедняга, почитай без армии и без куска хлеба теперь сидит, едино твоей милостью жив. Поосторожнее надо быть.

— Так что мне, бабий полк, что ли, учреждать? — возмутился Пётр Алексеевич. — Не бывать тому, чтоб я баб под ружьё ставил!

— Тебе, конечно, решать, мин херц, однако ж и решение должно быть таково, чтоб не возникло вражды на пустом месте.

— Сам-то что присоветуешь?

Вместо ответа светлейший обернулся. Там, позади них, ехавших верхами и сопровождаемых двумя молчаливыми преображенцами, с мостков на набережную неспешно въезжала карета с императорским вензелем на дверцах. Между прочим, говорили они достаточно громко, Раннэиль даже оттуда всё прекрасно слышала. И, не утерпев, выглянула в окошко, не забранное стеклом.

Они оба, и Пётр Алексеевич, и Александр Данилович, смотрели на неё. Князь с неким намёком, а император — с долей печальной нежности.

— Дельно помыслил, Алексашка, — сказал государь, угадав невысказанное своим старым другом. — Поехали, разберёмся с этой напастью.