Пасынки

Мельчайший песок, покрывший ровные строчки, впитал лишние чернила, и господин посол Франции в Российской империи, шевалье де Кампредон, аккуратно стряхнул его в коробочку. И, когда письмо уже было запечатано перстнем и надписано должным образом, положил пакет в сумку для дипломатической почты и запер в крепкий шкаф. Завтра же курьер заберёт эту потёртую кожаную сумку, и не далее, как через десять дней письмо попадёт адресату.

Хороший политик должен учитывать не только нынешние расклады, но и будущие. Не так ли?

* * *

— Всё один к одному, Вася. Всё складывается.

— Ум у тебя, Алёшка, злокознен и зело изощрён, да только не в ту сторону, что надо бы. Ну, помрёт прачка чухонская — далее что? Государь поведёт под венец принцесску остроухую, и вся недолга. Ты и её извести собрался? Так готовься, за неё вся родня на тебя ополчится. Коты куда более злы и изощрены, нежели ты, от тебя и лоскутков не останется.

— Ты, Вася, в своих европах сидючи, совсем забыл, каково на Руси живётся. Ведьма она. Понял ли? Ведьма зловредная, и государя приворотным зельем опоила. А как выродка её государь наследником объявит, тут Петру Алексеевичу и конец. Таково уже по трактирам болтают.

— И болтуны сии проспаться не успевают, как оказываются в подвале у Ушакова. Тоже мне, президент главного магистрата, не знаешь, что у тебя под носом творится. Смотри, доиграешься, Алёшка!

— Может, ты мне, убогому, что подскажешь? А то ведь мозги в кабинетах отсидел, как видишь, умишка не хватает дельную каверзу учинить, — улыбка царедворца сделалась хищной и злой. — Род наш от Рюрика идёт, а мы кланяемся внуку боярина, предок коего землю пахал, покуда князь Юрий Долгорукий Москву основывал.

— А где были Долгоруковы, когда казачня хмельная волю свою Земскому собору навязывала, имя Михаила Романова выкликая? Сами громче всех горло драли — «Михаила на царство!» Теперь-то что, Алёшка? Неужто переиграть вздумал?

— А другого случая может и не быть, братец Васенька. Сам подумай. Государь из хвори своей едва ноги вытянул. Следующий раз может и того… не сдюжить. Надобно, чтоб к тому времени вокруг него не было ни прачки, коию он может вздумать простить, ни принцесски котячьей. И сделать сие должно так, чтобы одна из них того… преставилась, а на другую подозрение тяжкое пало. Бабьи ревность и зависть, они, знаешь ли, страшны бывают. Государь крут, за мать детей своих кого угодно на дыбу вздёрнет. Повисев на дыбе, принцесска быстренько в грехе сём сознается.

— А коли не сознается? Немцы сказывали, альвы пленные страшнейшим пыткам подвергнуты бывали, и то умирали молча. Заведено у них так. Ох, играешь ты с огнём, Алёшка, да сидючи на пороховой бочке.

— То солдаты ихние, а то бабёнка знатная. Такой только дыбу издали покажи, уже слезами изойдёт и всё подпишет, только бы красоту не портили. Или ты баб родовитых не знаешь?

— Мы с тобой, Алёшка, и родством, и иным связаны. О затее твоей я, само собой, никому ни слова, но не одобряю. И участия не приму. А коли зарвёшься, так и остановить не побрезгую, по-свойски, по-родственному. Кто ещё с тобою? Васька Владимирович, родич наш дальний? Митька Голицын? Сын твой, Ванька? Смотри, их головами тоже рискуешь… Ладно, Алёшка, бог с тобою. Делай, что задумал, да пасись, кабы не проведал кто чужой. И дуракам не доверяй. Лучше умный да подлый, чем исполнительный да безголовый. Подлость ещё высчитать можно, да предупредить, глупость — никогда…

«Гордыня — смертный грех».

Несмотря на эту мысль, к которой Алексей Григорьевич всеми силами пытался себя приучить, получалось плохо. Именно гордыня его и одолевала. Ах, Васька, Васька[27], чистоплюй… Выдать не выдаст, но теперь знает обо всём. Что делать? Приставить своего человечка, дабы почту его перлюстрировал тайно, или кого из его ближних подкупить? Есть в Варшаве верные людишки. Нет, не то. Васька прознает, и быть обиде смертной. Нельзя Долгоруковым ссориться промеж собою. Надобно кулаком сжатым быть, а не ладонью растопыренной. Ну, ладно, бог не выдаст — свинья не съест. Васька и своим положением может быть весьма полезен, если вдруг что-то сорвётся. До Варшавы недалече. Прямо этого не сказал, но всем своим видом дал понять, что не отвергнет родича. А вот ежели выйдет задуманное, вот тогда Ваське можно будет и припомнить сей разговор. По-свойски, по-родственному, без огласки.

Он уже действует. Пока сего не видно, и слава богу, но отчего-то императрице всё хуже и хуже. Как слегла от известий о письме государевом в Синод, да при повелении царя отнять у неё дочерей, так и лежит недужная. И следующий шаг — не за горами.

— Это…куда запутаннее, чем у нас.