Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте)

— Он не представляет общественной опасности, — повторил Ройтман. — Никакой. И в этих трех случаях не представлял. О первом я даже говорить не хочу. Ну, нахамил императору. У нас, слава богу, нет закона об оскорблении величества. Нет в этом ничего криминального, особенность личности. Тем не менее, мы это слегка подкорректировали с его согласия. Три дня он у нас пробыл, за это время Данин остыл, и все стало совершенно замечательно. В двух последних случаях Анри представлял некоторую опасность для самого себя. Дело в том, что для теперешнего Анри вся эта история с подрывом пассажирского корабля совершенно неприемлема. И, когда ему слишком настойчиво и часто об этом напоминают, у него срывает психологическую защиту. Результат: острая депрессия с суицидальным синдромом.

Он к нам и попал уже с депрессией. Не совсем правильно разглашать его чисто медицинские проблемы, но мы сейчас решаем его судьбу, и для того, чтобы принять взвешенное решение, знать об этом необходимо. Мы первые три месяца занимались чистой психиатрией. Ничего совсем уж серьезного, но депрессия была, был синдром отмены кокаина, на котором он сидел, по крайней мере, полгода перед арестом, было посттравматическое стрессовое расстройство, что понятно. Я бы всех участников боевых действий в обязательном порядке гонял через ПЦ. Не говоря о зачинщиках. Еще после некоторых колебаний мы поставили ему нарциссическое расстройство личности. Положа руку на сердце, довольно легкое. Его окружение закормило его лестью, так что он подсел на это, как на кокаин.

Мы начали лечить депрессию и наткнулись на полный саботаж. Давать что-то перорально мы даже не пытались. Он катетеры сдирал. Так что неделю держали на инъекциях. Хотя вен было жалко. Ситуацию спас Литвинов. Пошел с ним, поговорил. Сказал, что мы ничего страшного не делаем, просто лечим депрессию. Он оказывается, все прекрасно понял и не хотел снимать депрессивное состояние совершенно сознательно. Тогда приговор был только вынесен, шли апелляции, и никто не знал, будет ли хотя бы отсрочка. Он считал, что ему так будет легче умереть. Алексей Тихонович смог его переубедить. Может быть и легче, но, если он хочет красиво, депрессию надо снять. И Анри согласился пропить курс. Чем он мне всегда нравился, так это принципом «сказал-сделал». Если уж он согласился — все, проблемы кончились. Принимал все железно, сколько сказано и когда сказано.

Вообще Анри вежлив, воспитан, очень умен, обаятелен и вполне договороспособен. Конечно, общаться с человеком с психиатрическими проблемами — это чистый альтруизм, но как только мы убрали основные неприятные моменты, я начал получать удовольствие от работы.

После истории с депрессией, он сказал мне: «Евгений Львович, я понимаю, что профессия накладывает отпечаток, вы относитесь ко мне, как к машине: закапали нечто в вены и ждете, что я отреагирую определенным образом. Я все-таки не совсем машина. Будет гораздо лучше, если вы будете объяснять свои действия». «Хорошо, давайте, попробуем», — сказал я. «Что мы сейчас будем делать?» — спросил он. «Снимать кокаиновую зависимость». «Как?» Я рискнул и объяснил ему методику. Хотя это куда более серьезное вмешательство, чем лечение депрессии. Там мы просто нормализуем биохимический обмен между нейронами. При лечении зависимостей приходится убирать синаптические связи и так называемые дендритные шипики — выросты на дендритах нейронов, которые отвечают за запоминание. По сути, нужно стереть память об ощущениях при приеме наркотика. Так что я ожидал бури и очередной кампании саботажа.

И ошибся. «Ладно, — сказал Анри, — буду рад последние полгода моей жизни быть способным думать о чем-то, кроме кокаина». Так что саботажа не было. Вообще. Правда, в какой-то момент он испугался за свой великий IQ, но мы ему подсунули логические тесты, он их прорешал и успокоился.

Саботаж был, когда мы начали лечить расстройство личности и честно ему об этом сказали. Увы, наши объяснения работали не всегда. Так что пришлось делать так называемую «психокоррекцию для психокоррекции», чтобы он нам не мешал. Вмешательство это довольно серьезное и нежелательное, мы решили дать ему шанс и снова объяснили, что делаем. Не пожалели. В полной мере этого делать не пришлось. Как только он понял, что методика работает — сознательно перестал сопротивляться.

Полный курс психокоррекции занял три года. После этого его можно было отпускать. Пока не свободу, но на более щадящий режим: в Реабилитационный центр.

Более того, его нужно было отпускать. Он был обязан пройти курс психокоррекции — он его прошел. Не совсем добровольно, иногда совсем не добровольно, но прошел. Закон был исполнен. Он не бегал и вел себя вполне хорошо, за исключением очень короткого периода в самом начале. В такой ситуации человека надо поощрить.

Но не мы, к сожалению, тогда решали эти вопросы.