Пасынок судьбы

Въезжающих с севера в деревню конников гнилушчане, конечно же, сразу заметили. Не может укрыться появление двух новых людей в маленьком поселке, отстроенном на самой окраине королевства. Здесь нужно ухо востро держать. И разбойники, и людоеды, и нечисть всякая… Опять же, не ровен час, загорцы пожалуют. Их тут не любили. Сказывалась старинная вражда, едва ли не трехсотлетней давности. Тогда гости из-за Запретных гор немало крови пролили на зареченской земле, а сколько в неволю увели — и не сосчитать! Быть может, с тех самых времен в Заречье и паны, и кмети живут беднее, чем в Хоробровском королевстве или, к примеру сказать, в Полесье. Собственно, и горы начали Запретными называть именно тогда. Запрещали отцы детям, а деды внукам к ним приближаться. По прошествии мало не трех веков суть запрета забылась, да и сам он стерся из памяти людской. Поселенцы, охотники за пушниной, самоцветами, россыпным серебром снова начали отправляться на юг. Селились мелкими артелями и хуторами, рыли землянки и ладили времянки. Но из более-менее постоянных обиталищ людских Гнилушки были все же последними. Сюда даже наведывались три-четыре раза в год королевские сборщики подати, могли и стражу прислать для защиты от разбойников или набегов кровожадных пожирателей человечины с гор. Могли. Да вряд ли присылали. У короля и панов придворных забот полон рот.

Яроша здесь узнавали. Приветливо помахал рукой починяющий тын бородатый мужик. Стрельнули глазами две девки с ведрами в руках, зарумянились и нырнули в хлев.

— Частенько наведываешься? — усмехнулся Годимир.

— Случается. — Разбойник похлопал по шее коня и направил его к стоявшей на отшибе хате, крытой дранкой.

Селяне по большей части занимались своими делами. Поднимали головы на проезжающих, кивали приветливо и вновь возвращались к немудреным занятиям. Мало ли работы у кметей в середине лета? Тем паче, что пришел долгожданный Яцев день.

Нынче самый длинный день и самая короткая ночь, что следовало отпраздновать. По старинному обычаю и заречане, и словинцы, и полещуки знаменовали Яцев день возжиганием ритуальных костров и купанием в реках, что по поверьям предохраняло людей от всяческого зла, колдовства и недоброго глаза. Потому и назвали ночь, следующую за праздничным днем, — Водограевой ночью. Гуляние начинали с закатом солнца и не успокаивались до утра, а на рассвете сжигали белого петуха. Церковь весьма не одобряла подобные пережитки и боролась с ними по мере сил. Только в каждое село монаха не пришлешь. А с другой стороны, живущие на окраинах люди и так страдали от нежити и нечисти, зачем усугублять их трудности? Если сами верят, что омовение в проточной воде и прыжки через костер очищают тело и душу, дают силы противостоять злу, пускай тешатся сколько хотят. Церковники в Заречье и в королевствах на правом берегу Оресы не отличались излишней строгостью. Это воинствующие рыцари Ордена Длани Господней могли огнем и мечом изжить любую ересь. Или обычаи, показавшиеся ересью их гроссмейстеру…

От размышления Годимира оторвал знакомый голос:

— Явились, не запылились!

Уперев руки в бока, около покосившегося черного плетня стоял Олешек. Весь зипун в соломе — не иначе валялся чуть ли не до полудня. Безусое лицо слегка озабоченное и настороженное.

— Дождался, пан музыкант? — воскликнул Ярош, спрыгивая с саврасого.

— Ну, здравствуй, Олешек Острый Язык! — Рыцарь не смог сдержать улыбку, а руки сами потянулись обнять мариенбержца.

— Привез? — вместо приветствия подозрительно прищурился Олешек.

— Что привез? — не понял Годимир. Холодный и чужой тон шпильмана немного обидел его. Самую малость, но все же…

— Цистру мою привез?

— Да вон она, твоя бандура! — ткнул пальцем разбойник. — Распереживался!

— Не смей ее бандурой звать! — окрысился шпильман и шагнул к Годимиру, протягивая ладони.

Рыцарь осторожно, словно величайшую ценность, передал ему цистру, решив про себя — музыканты как дети, обижаться на них, по меньшей мере, глупо.

Олешек вцепился в инструмент, как оголодавший хватает краюху хлеба. Нежно провел пальцем по деке, придирчиво осмотрел гриф, сковырнул ногтем прилипшую травинку, протер рукавом. Уселся на перевернутое корыто. Тронул первую струну. Скорчил недовольную гримасу и схватился за колки.

За спиной музыканта Ярош развел руками и постукал себя по лбу. Не от мира сего, мол. Годимир вздохнул. Ясное дело, не от мира… А что поделаешь?

Они успели расседлать коней, протереть их мокрые спины висевшей тут же, на плетне, тряпкой, которая могла оказаться чем угодно — от потника до убруса[46]. Вскоре серый и саврасый бок о бок мирно хрустели соломой, насыпанной щедрой рукой Яроша. Не Бог весть какая еда, но не в привычках уставших коней перебирать харчами.

— Где Дорофей-то? — крикнул Бирюк, развешивая потники на длинной жердине.

— А? Что? Не мешай! — отмахнулся Олешек. Он сосредоточенно дергал струны одну за другой, прислушивался, крутил колки и снова трогал струны.

— Во дела! — усмехнулся, показывая выбитый зуб, лесной молодец. — Пойду поищу. Ты размещайся, пан рыцарь. Все едино Водограеву ночь тут пробудем…