Патологии

Они бьют по пустырю жестко, упрямо, длинными очередями, не жалея патронов, наверное, от хорошего, почти задорного настроения, рубят кусты и полевую дурнину, корни, проволоку, сучье поваленных неведомо кем кривых и хилых деревьев. Чтоб никакая гадина не подползла к нашим машинам.

– Собираться, что ли? – спрашивают меня пацаны, когда я направляюсь к выходу.

– Сидите пока, – говорю и ухожу, и тоскливое предощущение ноет в моем мозгу, понимание чего-то до предела простого, чего я сам не хочу понимать.

– Только три «коробочки», Костя, только три! Взвод липецких «собров» и три коробочки! – слышу я, подходя к «почивальне», рокочущий, хриплый, родной голос Семеныча, радуюсь этому голосу и тут же постигаю смысл сказанного им – нас не увезут, мы просто не вместимся в «коробочки».

Семеныч с хорошо перевязанной головой и Столяр стоят в коридоре.

– Я эти три бэтээра выбивал всю ночь! И весь день! Они «вертушек» не дают, говорят – «нелетная погода»! В первый день была летная, а они не дали. А сегодня – нелетная! Я говорю: «Ребят моих покрошат всех!» Я, Костя, умолял их. А командира у липецких «собров» убили! Он на моей, Костя, совести… – Семеныч говорит зло, в его словах нет желания оправдаться, он говорит, как есть.

Заметив меня, Столяр недовольно хмурится.

– За патронами… – поясняю я свое появленье.

– Егорушка, сынок! – говорит Семеныч и обнимает меня.

Прохожу в «почивальню», не мешая их разговору.

– Где Кашкин? Он позавчера вечером к вам уехал, где он? – слышу голос Семеныча за спиной, он задает вопрос Столяру.

«Нет больше Кашкина», – думаю я тоскливо.

В «почивальне» стоят незнакомые крепкие бородатые мужики, пьют из горла водку.

– Командира нашего убили, ты понимаешь? – обращается ко мне один из них, со слезящимися глазами, весь прокопченный. – Он в бэтээре горит!

Я смотрю в глаза говорящему молча. Бутылка снова идет по кругу.

– Выпей, браток! – говорят мне. Я пью, не стремясь к бойницам, не торопясь наверх – стрельба стоит бестолковая. Чечены стреляют со зла, от обиды, что пропустили «коробочки».

– У него рука застряла, когда я его вытаскивал из бэтээра, рука… – рассказывает один из них тяжелым, сдавленным голосом, с трудом вырывающимся из глотки. – Кровь видишь на мне? Это нашего командира кровь.

Я вижу штанину в крови.

– Я его тащу, а у него голова болтается мертвая. Из дома прямо по нам бьют, в упор… – он тяжело дышит и сбивается на рев; рассказывая, он готов разрыдаться и сдерживается. – Семеныч ваш саданул в упор из «граника». Попал прямо в огневую точку, точно говорю, я слышал, как там заорал кто-то. Заткнулись они…

У «собров» один раненый – в живот. Он лежит в «почивальне», его перевязывают.

«Собры» допивают водку, кто-то бросает в угол бутылку, лезут к окнам, матерясь. Стреляют вместе с нашими.

– Что в городе? – спрашиваю я у одного из «собров», который не стреляет, снаряжает, сидя на корточках.

Мы закуриваем. Чтобы услышать его, я сажусь близко и смотрю ему прямо в обросший полуседым волосом рот, небрезгливо чувствуя запах перегара, несколько железных зубов вижу…

– Чичи вошли через Черноречье вчера ночью, – говорит «собр». – Часть чичей в Грозном уже две недели ошивалась. Чеченские милиционеры говорили, что боевики в городе, нам говорили, мне лично говорили. Говорили: «Скоро будут город брать». И нашим генералам говорили тоже. А генералам похеру. Как это, бля, называется? Предательство!

Мысль его прыгает, словно обожженная, но я все понимаю.

Он затягивается сигаретой так глубоко, что сразу добрая половина ее обвисает пеплом.

– Сразу весь город осадили, все комендатуры. И ГУОШ осадили, – продолжает «собр», – но в Ханкале «вертушки» подняли, расхерачили вокруг ГУОШа всю округу, а потом мы зачистили все. У нас одного убили вчера на зачистке. На площади Минутка, говорят, много положили «собров», из Новгорода… Несколько комендатур до сих пор в осаде. Пацаны на блокпостах натерпелись – им тяжелей всех пришлось… К вам до последней минуты не знали, пробиваться или нет, связи никакой, есть коридор или нет – ничего никто не знает, бардак обычный… Ваш Семеныч за вас там душу рвал на портянки…

Зашел Семеныч, что-то сказал или просто кивнул оставшемуся за старшего из «собров».

– Собираемся, мужики! – командует тот своим. – Грузите раненых.

У меня гадко и тошно екает внутри: остаемся. Точно остаемся. До последней минуты глупо надеялся, что уедем. А мы остаемся.

В углу «почивальни» стоит несколько ящиков с патронами, гранатами и подствольниками – нам привезли, развлекаться.

Несут еще одного раненого, из взвода Столяра, – снайпер сработал, голова в кровище, помрет парень.

Дока нет, у «собров» тоже дока нет, перевязывают сразу несколько человек, корявые грязные мужские руки мелькают.

Семеныч морщится, будто в муке, ругается – не знаю, не слышу на кого.

Раненых вытаскивают через окно на первом этаже – Кизю, «собра», пацанов из Костиного взвода. Тронул руку Женьки, когда его проносили, – дрожит. Глаза закрыты, зажмурены, больно ему.