Патриарх Гермоген

Гермоген, а прежде того Ермолай, всё это видел, жил в этом. Одна кровавая бойня за другой проходили перед его глазами и, как знать, не с его ли участием. Жизнь простого приходского попа на земле, еще недавно подчинявшейся чингизидам, долгое время оставалась делом опасным. Иногда она по необходимости превращалась в настоящий духовный подвиг.

Православному иерею следовало прилагать все силы для обращения покоренного населения в христианство. Но каждый решительный шаг мог завершиться расставанием с жизнью, пожаром в доме, гибелью близких… да чем угодно. Миссионеру тех лет требовались недюжинная твердость, редкая отвага и беззаветное упование на Бога. Он не мог позволить себе уныние. Дело не только в том, что уныние — тяжкий грех. Выжить в столь суровых условиях и выполнять свой долг как надо мог лишь тот, кого ни одно несчастье не лишило бы веры и надежды. Православный иерей в Казани времен Ивана Грозного, Федора Ивановича да и Бориса Годунова должен был чувствовать себя воином Христовым на передовой линии духовной битвы.

Таковы условия, в которых протекали зрелые годы Гермогена. Характер его, вера, ум проходили закалку огненной купелью и ледяной землей чужбины. Год за годом святитель учился тому, как вести себя, без конца встречая ожесточение, насмешки и прямое сопротивление, как стоять в истине, когда вокруг большинство ей противятся.

Неизвестно, когда именно Гермоген обосновался в Казани.

Существует версия, согласно которой он жил там до взятия города полками Ивана Грозного (чуть ли не отец его там поселился!)^{35}. Ссылаются даже на некое «глухое предание», согласно которому Гермоген — уроженец Казани^{36}. Настолько, впрочем, глухое, что его источник никем не указывается.

Подругой версии, Гермоген вошел в город вместе с победоносными русскими войсками. Протоиерей Николай Агафонов предположил даже, кем именно являлся молодой человек, участвовавший в осаде 1552 года. По его словам, Гермоген-Ермолай мог числиться ратником, а мог — «чтецом или пономарем одного из трех походных шатровых храмов, находившихся при войсках, осадивших Казань»^{37}.

Однако и первая гипотеза, и вторая не имеют под собой ничего, кроме желания их создателей хоть как-то представить юность святого. Источники не позволяют ответить на вопрос, был ли Гермоген участником казанского взятия, тем более был ли он жителем города еще до присоединения его к России.

Можно привести лишь самые общие соображения.

Во-первых, трудно представить себе, что русский православный человек поселится во враждебной Казани, когда по владениям хана рассеяны десятки, если не сотни тысяч пленников — бывших подданных московского государя, обращенных в рабское состояние.

Во-вторых, одно из сочинений святителя содержит описание большого казанского пожара; автор замечает, что огненное бедствие случилось «по взятьи града в 26 лето, яко достовернейши сами видехом»^{38}. Звучат его слова двусмысленно: Гермоген называет себя достовернейшим очевидцем… то ли пожара, то ли взятия Казани. По форме высказывания больше похоже на второе. Это, разумеется, всего лишь косвенный аргумент, но он — в «копилку» гипотезы, согласно которой Гермогена привела в Казань осада 1552 года.

А теперь настал момент перейти от предположений к фактам.

В 1594 году святитель Гермоген взялся за перо и в подробностях описал достопамятные события пятнадцатилетней давности. Когда Казанской архиепископией правил Иеремия, а главою всей Русской церкви являлся митрополит Антоний, на Казань обрушилось страшное несчастье. В полуденный час 23 июня 1579 года загорелось близ церкви Святителя Николая, именуемого Тульским, во дворе «воина царского» Даниила Онучина. Большая часть посада и Спасо-Преображенская обитель стали пеплом. Началось медленное, трудное, горестное восстановление домов и храмов.

Среди татар бедствие, разорившее Казань, вызвало скверные толки. «Людей же неверных, — пишет Гермоген, — много еще было в городе, и веры среди них многоразличные; и были им в притчу и в поругание истинная православная вера; источника же целебного не было тогда в городе. Инородцы же, одержимые в сердцах своих неверием, уничижали нас, не ведая Божией милости и силы, ибо видели, окаянные, Божие к нам милосердие: что, милуя нас, Бог послал нам наказание за наши согрешения, как чадолюбивый отец, очищая наши грехи».

Но вместе с наказанием пришло и ободрение. Богородичная икона чудесным образом явила себя «юной дочери простого, искусного в военной стрельбе воина, имеющей десять лет от роду, по имени Матрона…». В то же лето и в том же месяце начала она являться оной Матроне, повелевая пойти в Кремль и рассказать об иконе «архиепископу и воеводам, чтобы они пошли и вынули из недр земли образ… причем указала и место, где могут обрести честное сокровище…».