Патриарх Гермоген

Так, например, те же аргументы повторил и А.П. Богданов в большом биографическом очерке, посвященном Гермогену. Целую главу отдал он «загадке патриарших грамот». Историк считает, что с момента отъезда Жолкевского «патриарх явно потерял способность влиять на политические решения». Однако во второй половине декабря 1610-го — начале 1611 года слово Гермогена обрело особое звучание, поскольку Россия осталась «безгосударна». Патриарх не прекращал проповеди даже «в полупустом соборе, утверждая все то же: если Владислав “не будет единогласен веры нашея — несть нам царь; но верен — да будет нам владыка и царь”»^{353}. Но он не возбуждал народного движения грамотами; массовое народное движение само поднялось. Переписывая и пересылая друг другу грамоты, «участники патриотических ополчений первоначально лукавили, ссылаясь на волю патриарха». Из рассуждений А.П. Богданова следует: призывы Гермогена возникли из страстного желания первых, еще робеющих участников восстания опереться на авторитет главы Церкви. Лишь летом 1611 года патриарх, наконец, взял в руки перо: «Гермоген, не призывавший паству к борьбе… но лишь служивший примером стойкого непризнания поражения своей страны, выступил… с воззванием в Нижний, Казань, во все полки и города. Патриарх не нарушил своей линии и ни словом не упомянул ни интервентов, ни бояр-изменников, против которых народ поднялся не по его указанию, а сделав свои выводы из ситуации. Но он был весьма обеспокоен целостностью ополчения после смерти Ляпунова, в частности тем, что претендентом на престол мог стать сын Марины Мнишек… Этой грамотой… патриарх впервые и единственный раз официально признавал, что народ сделал правильный вывод из его рефреном звучавшей проповеди: коли крестится Владислав — будет нам царь, коли нет — не будет нам царем. Признал, что народное восстание было законным и справедливым»^{354}.

Для Богданова важно в первую очередь свидетельство «Нового летописца», где патриарх, беседуя с Салтыковым, отрицает, что писал какие-либо грамоты Ляпунову и прочим земским воеводам.

Но что такое «Новый летописец»? Сочинение весьма позднее. В него, конечно, вошли материалы, современные Смуте, даже, быть может, сам Гермоген вел летописные заметки, позднее вошедшие в него. Но окончательная редакция памятника появилась около 1630 (!) года, она имела официальный характер и родилась в придворных кругах, скорее всего, среди приближенных патриарха Филарета^{355}.[87] А в переговорах с Речью Посполитой московское правительство заявило крайне жесткую точку зрения: во всем виноваты сами поляки, безоглядно и бездумно производившие насилия в Москве, да еще напрасно предавшие Гермогена мучениям; изгнание их — закономерный итог бесчинств гарнизона, а также вероломного поведения Сигизмунда III^{356}. Какой же может быть заговор? Какое восстание? И какой из патриарха подпольщик, если он — мученик? Соответственно, и формулировки бесед Гермогена с пособниками поляков были приведены к «правильному», то есть «официальному» виду. «Живые» сцены из «Нового летописца» — итог долгой, вдумчивой редактуры первоначального текста.

Гораздо осторожнее и основательнее в своих суждениях другой современный историк, В.Н. Козляков. Для него важно мнение дореволюционного специалиста Л.М. Сухотина, в сущности, отказавшего Гермогену в сколько-нибудь значимой роли при рождении земского движения. Однако сам Козляков придерживается более мягкой позиции. По его мнению, после проповеди патриарха, направленной против крестоцелования на имя польского короля, «…началась рассылка патриарших обращений по городам — с тем, чтобы там добивались твердого исполнения прежнего договора. Все это происходило “перед Николиным днем”, то есть ранее 6 декабря 1610 года…»^{357}. В этом еще нельзя усмотреть прямого, явного воззвания собирать полки, идти к Москве, бить поляков и т. п. Гермоген повлиял на умы «словом правды среди моря лжи», дал духовную опору многим людям, в том числе и Ляпунову, — это не вызывает сомнений. Но Козляков почитает за благо воздержаться от окончательного заключения о каком-либо призыве патриарха к Ляпунову насчет организации земского ополчения уже в декабре 1610 года. «Было бы ошибочным приписывать главе Церкви какие-то конкретные шаги в этом направлении…» — пишет он^{358}.