Патриарх Никон

Это сожигание Москвы продолжалось потом два дня.

Москва, простиравшаяся на двадцать вёрст в поперечном разрезе и имевшая несколько сот тысяч жителей, обратилась в пустыню и в груду развалин.

Развалины курились потом долго...

Для полного торжества своего поляки заграбили всю древнюю утварь наших царей, их короны, жезлы, сосуды, одежду; грабили частные дома; золото, серебро, жемчуг и камни понатаскали грудами; рядились только в бархат и парчу; пили из бочек старое венгерское и мальвазию...

А русские, советовавшие им это безбожие и безобразие, в Кремле в Светлое воскресение молились за царя Владислава...

Памятно и живо было это не только в предании народном, но многие из москвичей, свидетели этих ужасов, были ещё живы и рассказывали об этих подвигах Гонсевского, и теперь сын этого Гонсевского, первый вельможа и воевода Польши, едет как пленник в Москву.

Хотя как трофей, но всё же с почётом царь велел его ввести в Москву.

Народ несметною толпою двинулся на Смоленскую дорогу, откуда должен был прибыть пленник.

   — А что, его жечь будут на Лобном? — спрашивает один из бегущих на Смоленскую дорогу.

   — Аль жечь, аль колесовать, аль четвертовать, как царь да бояре соизволят, — отвечал авторитетно вопрошаемый.

   — Что ты! что ты! — останавливается третий, — бают стрельцы, из царя-де пушки его выстрелят, — значит, туда на польскую сторону... и полетит, значит, он туда восвояси к ляхам.

   — Да что вы тут рты раскрыли, — кричит на них появившись пристав, — приказ-де воеводы не останавливаться...

   — Да мы, почтенный...

   — Вот я те почтенный...

   — Да уж скажи, почтенный... аль четвертовать будут, аль колесовать, аль из царя-пушки?..

   — На Иване вздёрнут... чтоб Москва и крещёный мир видели...

   — Ах-ти страсти какие!

И побежали все трое рассказывать любопытным, что вог-де Гонсевского да на Иване повесят, сам-де пристав сказал.

И гуторит толпа о разных пытках и казнях, какие готовятся сыну сжигателя Москвы; а тут вдруг показывается сначала наше конное войско, потом пешее, — последнее окружает пленников пеших, — а там несут и везут разные трофеи: пушки, знамёна, барабаны; а там в коляске сам гетман; с ним сидит ближний боярин царский, а коляска окружена сильным конвоем.

Гонсевский кланяется народу налево и направо.

   — Прощения просит за родителя, — кричат многие.

   — Его бы на возу... а то, гляди, в колымаге, да ещё царской... и кажись с ним... а кто с ним?.. Эй ты, как тебя там?

   — Аль боярин Борис Иванович, аль боярин Илья Данилович.

Бежит баба, расталкивает их и мчится вперёд.

   — Ай, опоздаю... пустите... пустите, православные христиане.

   — Куда ты, точно с цепи.

   — Ай, опоздаю, родненькие.

   — Да куда?

   — Да я-то?.. Поглядеть... поглядеть, родненькие, как-де вешать будут бусурмана.

Но диво: подъехала коляска к Красному крыльцу, а там встретили Гонсевского стольники и Матвеев, ввели в его царские комнаты.

Народ недоумевает.

   — А вешать-то? А четвертовать? — раздаются голоса.

   — Лгал то, вишь, ярыжка, — оправдывается одна чуйка.

   — Лгать-то лгал, и мне-то невдомёк... Допрежь баяли, на виселицу, а теперь?..

   — Теперь...

   — Чаго таперь?.. Значит, батюшка царь... Тишайший-то наш и пожаловал: кого хошь, того милует, на то царская воля... И нам Господу Богу помолиться и греха не будет... Хоша басурман, но всё ж душа.

   — Эк, широко стал... аль у басурмана да душа?

   — Души-то нетути... один, значит, пар, — авторитетно произнёс гостинодворец.

Между тем во дворце представляли гетмана Гонсевского царю.

Алексей Михайлович встретил его милостиво в приёмной. Сожалел о случившемся с ним несчастии, приписывал это случайности войны и обещался ему покровительствовать.

Гонсевский выразил сожаление своё, что ещё мир не установлен между Польшею и Русью, и, между прочим, сказал следующее:

   — Когда знаменитый змии гетман Жолкевский повёз в Варшаву пленного царя Василия Шуйского и присягу Москвы королевичу Владиславу, он на коленях и со слезами умолял короля Сигизмунда отпустить сына и говорил, что счастие обоих народов, польского и русского, в соединении их корон. Так мыслит каждый честный поляк.

   — Но, — прервал его царь, — у вас много фанатиков-католиков, и это препятствует этому слиянию... Я вот объявил в завоёванных провинциях, что все религии одинаково будут покровительствоваться. Глядите, у нас татары пользуются не только свободою исполнять свой закон, но всеми правами русских.

   — У нас, ваше величество, было то же самое: когда Сигизмунд вступил на престол, в сенате было 72 человека сенаторов, из них два только католика. Теперь почти все католики. Сигизмунд соблазнил шляхту к католицизму тем, что раздавал должности только католикам. Но стоит только соединиться коронам, и святейший папа, вероятно, сделает соглашение в канонах, чтобы слить обе церкви: нашу и вашу.

   — Это и я думаю, — заметил царь Алексей Михайлович, — ведь вера у нас одна. Но у вас шляхтичи привыкли избирать королей, а у нас прирождённые права.

   — Это действительно так, и сначала должны бы оставить выборное начало, а там остальное со временем пришло бы само собою. Оба народа сблизились бы и слились: наше хорошее перешло бы к вам, ваше — к нам.