Патриарх Никон

   — Гер Бальцер, — крикнул своему толстенькому товарищу доктор: - Эс вирд гешеен ейн гросер унглюк, их кан нихт аусгалтен.

   — Чем запила? — спросил боярин.

   — Кружкою квасу, — отвечала Стряпухина.

   — Гер Бальцер, умрёт... — закричал доктор.

И Бальцера начал даже прошибать пот, но и их обед окончился, а между тем никто не давал знать, чтобы с Хлоповой случилось несчастье.

На другой день посольство зашло в комнаты Марьи Ивановны, врачи осмотрели её, её пульс и язык и нашли, что она здоровёхонька.

Осталось посольство после того ещё два дня в Нижнем Новгороде, чтобы убедиться в аппетите Хлоповой, и врачи-немцы дали ей аттестат, что она может быть истинной царской невестой, так как после каждого подобного обеда она ещё с большим аппетитом забавлялась: рожками, яблочками мочёными, сушёными грушами и сливами, винными ягодами, изюмом, орехами и пряниками различнейших сортов и величин, и всё это запивалось квасом: хлебным, клюквенным, яблочным, и заедалось вареньем: малиновым, вишнёвым, смородинным и крыжовником; пастилы же разных сортов шли не в зачёт.

Всё это было так убедительно для немцев-врачей, что они, возвращаясь с Шереметьевым, твердили.

   — Ах! Мейн Гот!

Тотчас по возвращении в Москву боярин Шереметьев отправился с докладной к патриарху.

Выслушав подробно, какие опыты были сделаны насчёт Марьи Ивановны, Филарет Никитич назначил на другой же день боярскую даму.

В заседание были потребованы оба Салтыковых, отец и дядя Хлоповой и всё посольство боярина Шереметьева. Выслушав дело, боярская дума присудила Салтыкова к ссылке и к конфискации всей их недвижимости в казну.

По окончании суда патриарх отправился с окольничим Стрешневым к царю.

Он застал того играющим в передней в шашки с одним из придворных.

Придворный тотчас удалился, а патриарх объяснил сыну, какое решение состоялось в думе, и при этом предъявил ему протокол, или, как он тогда назывался, запись.

   — Да как же без царицы-матушки?— вспыхнул царь. — Салтыковы её племянники, мои двоюродные, и я к ним привык. Михайло кравчий мой, а без него-то ни мёду не будет, ни вин заморских, ни романеи.

   — Сто кравчих найду тебе, — утешал его отец, — а ворам, изменникам поблажки нельзя дать, хотя бы были не токма двоюродные, а родные братья.

   — А инокиня-мать!— стоял на своём Михаил.

   — Пущай она повесит себе на шею всех Салтыковых и их воровские дела, — разгорячился патриарх, — узнает она о них тогда, когда они будут далеко от Москвы, — пущай тогда за ними едет, коли ей будет их жаль. Подпиши, говорю тебе; коли воров и крамолу не собьём, не усидишь ты на престоле и будет смута такая, как при Шуйском. Самозванцы, что день — нарождаются, а польский король что день — воду мутит; он и теперь всякие книги выпустил и на тебя, и на меня. Оставишь Салтыковых, они первые тебе изменят. И теперь уж они своевольничали и знать тебя не хотели. Выбирай аль Салтыковых, аль меня.

Михаил с трепетом слушал отца и, взяв перо со стола, утвердил приговор бояр, не читая записи. Совершив это, он тяжко вздохнул, утёр пот, катившийся с его лица, и в изнеможении сел на стул. Патриарх поцеловал его, простился с ним и вышел.

В сенях, передавая окольничьему Стрешневу приговор думы, он произнёс тихо:

   — Передай тотчас думному дьяку: Салтыковых чтобы не было в Москве через час.

Царица-инокиня не знала вовсе о происходившем, а осведомилась об этом тогда лишь, когда Салтыковых сослали и когда вся родня её поднялась на ноги.

Царица тотчас послала за царём и за патриархом.

Зная, что будет буря, он несколько дней пред тем под разными предлогами не пускал царя Михаила к матери, а когда та прислала за ними, то он царю Михаилу велел лечь в кровать и прикинуться больным, пока гроза не пройдёт, а он-де сам уж всё уладит ко всеобщему благополучию.

Царица инокиня-мать занимала под свои службы и под свою свиту половину Вознесенского монастыря; но собственно её жильё состояло из двух комнат: одна из них, обставленная мягкою мебелью, коврами и со стенами множеством старинных образов в драгоценных ризах, была её приёмная; вторая — её спальня.

Ходит по этой передней инокиня-мать, и взоры её бросают молнии, а губы судорожно сжимаются — она ждёт свидания с мужем-патриархом и с сыном-царём.

Инокиня не высока ростом, средней полноты, хорошо сохранившаяся женщина; бела она лицом, тёмные брови в струнку, как у молодой особы, глаза немного впавши, но прекрасны, хотя выражение их недоброе, и вообще лицо гордое, мужественное и повелительное.

Одежда на ней инокини, но воротник на шее из драгоценных кружев и на груди её алмазный большой крест, в руках же янтарные чётки.

Входит в её комнату, робко озираясь, девица за двадцать лет, удивительно похожая на неё; на ней сарафан, белая голландская рубаха, дорогие кружева, на голове драгоценный венец, и на шее жемчуг высокой цены с алмазным крестом.

   — Таня! Слава Богу, хотя тебя отпустили ко мне. Теперь сына не дозовёшься!— восклицает мать, обнимая и целуя дочь.

   — Царь заболел и меня послал к тебе, царица-матушка, — произнесла та робко, целуя у матери руку.