Патриарх Никон

На Петров день прибыл в Боровск из Москвы дьяк Кузмищев. Он был известен в столице, как знаток по розыску, и кличка ему была дана «Людоед».

В голове его уже сложился целый план действий с заключёнными. Он не в силах был распоряжаться жизнью и смертью двух сестёр, но остальные заключённые были отданы ему в полное подчинение.

Он появился в остроге сразу на другой день после приезда и, войдя в яму, низко поклонился заключённым:

   — Поклон вам низкий из Москвы, княгинюшка да боярыня, — преувеличенно любезно сказал он и усмехнулся, оглядывая яму. — Обжились маленько, домком обзавелись... Давненько милость вашу не тревожили...

Кузмищев, зорко оглядев узниц, подошёл к Устинье.

   — Сказывают, мать, что ты воровство своё ещё больше усилила, байками тут всех кормишь, письма Аввакумкины получаешь?

   — Воровством не занимаюсь, — сурово заметила старуха, — а честного отца нашего не моги Аввакумкой называть!

   — Зубаста ты, старуха! — отозвался дьяк. — Подожди немного — возжгу из тебя свечу воску ярого!

Морозова и Урусова со страхом посмотрели на Устинью.

   — С радостью сподоблюсь венец мученический принять! — прошептала старуха.

   — Ну, это ты уже сама размышляй, мученический он или просто так, — махнул рукой дьяк.

На следующий день уже с рассвета был слышен стук топоров. Он не смолкал до обеда, и после перерыва опять возобновился.

   — Строят что-то, — прошептала Урусова, напряжённо прислушиваясь.

   — Горенку для меня готовят, — обрадованно догадалась Устинья. Пришёл час мне ко Христу отойти!

   — Помолимся, сёстры, — сказала Морозова, и узницы начали молиться.

Вечером в яме снова появился дьяк.

Оглядев всех узниц, он остановил взгляд на Устинье и, усмехнувшись, медленно произнёс:

   — За твоё воровство и нераскаянность повелевает пресветлый государь возжечь тебя огнём. А про остальных указу нету, — повернулся он к замолкнувшим женщинам.

Устинья, побледневшая, подошла к сундуку и принялась доставать белую рубашку — вместо савана.

Вскоре в яме снова появились дьяк с палачом.

Старица зажгла восковую свечу и вышла в последний раз из ямы. Кузмищев приказал и остальным узницам присутствовать на казни.

Они так давно не были наверху, на свежем воздухе, что в первое мгновение закружило голову, а свет, даже неяркий, вечерний, больно ударил по глазам.

Они шли, как на ощупь, сощурив глаза, и жадно вдыхая свежий, тёплый и сухой летний воздух.

Вокруг сруба уже стояло много народа, ожидавшего казни. Морозова вздрогнула, увидев, как к срубу повели одетую в белое старицу. В руке она держала, осторожно прикрывая её от ветра, горящую свечу.

   — Благослови нас, святая мученица, — закричали женщины, и старица, обернувшись, осенила их широким крестом.

Кузмищев приготовился читать царский указ, который сам же Кузмищев написал в тот день, пользуясь своими правами вести расследование, как вдруг Устинья, наклонившись, поднесла свечу к снопам соломы, которой был наполнен сруб.

Огонь, вспыхнув, тут же охватил всю постройку. Устинья потонула в огненном вихре.

Кузмищев, сердито посмотрев на оставшихся узниц, приказал всех увести.

XXIX

Через неделю, когда была готова новая яма, ещё более глубокая, Морозову и Урусову перевели в эту темницу. Марию Данилову посадили отдельно, поместив её в городской тюрьме, среди убийц и злодеев.

В яме теперь день и ночь стояла темнота. Сёстры не видели друг друга. Было темно, и так тоскливо, что женщины почти не разговаривали. Казалось, сам воздух ямы подавляет звуки.

Сперва узницы ещё молились, но Кузмищев, услышав это, спустился к ним и отобрал чётки и лествицы, по которым они молились.

Теперь они не могли класть положенного числа поклонов, пока Морозова, оторвав из сорочки длинную полоску, связала материю узлами. По ним теперь читали «Отчу» и «Богородицу».

В яме было так душно, что женщины невыносимо страдали «от задухи земные». Вновь вырытая яма словно дышала сыростью. Влага просачивалась со стен.

Чтобы сделать их существование ещё больше невыносимым, Кузмищев приказал приковать узниц к стулу, который они с большим трудом могли передвигать по земле.

Им опускали так мало пищи и питья, что силы оставляли женщин с каждым днём.

Узницы чувствовали, что их смерть уже не за горами.

Прошло лето, пошли осенние дожди, осенние холода, и теперь от стужи нельзя было снимать с себя обветшавшую одежду. Силы оставили так, что узницы уже не могли совершать необходимого количества поклонов. Временами Евдокия ослабевала так, что не могла сдвинуть с места стул, к которому была прикована, и тогда она творила молитву лёжа или сидя.

Неожиданно она начинала ползать вдоль стены, нащупывая выход, и когда испуганная Морозова спрашивала, что она делает, в ответ княгиня кричала:

   — Душно мне, сестрица, воздуха хочу...

Всё чаще Морозова со страхом слушала, как бредит сестра — то казалось, что её выпустили наконец на волю, что она бродит по лесу или лугу, видит мужа и детей...

Рассудок вернулся к Урусовой незадолго до смерти.

Однажды боярыня проснулась от того, что сестра тормошила её за плечо.

   — Отпой отходную, — услышала Морозова шёпот. — Что знаешь, то и говори. А что я знаю, то я скажу.