Патриарх Никон

   — У матушки сидела, где же быть, как не у родимой, да такое сумление взяло, да тоска под сердце подступила, что хошь иди да утопись.

   — Небось совесть мучила, челом ты била у владыки на мужа, вот и совесть заела. Челобитню, да на законного... Вот митрополит да каждый день что ни на есть утреню отслужит, а Гаврюшку в сарай — плетьми; вечерню отслужит, а Гаврюшку в сарай — кнутами.

   — Матерь Божья! — всплеснула Марфа руками, — да ведь он его измучает, истерзает, и это всё мой грех; недаром лежу и сплю аль не сплю, а он-то, Гаврюшка, бедный, весь-то в крови, кровь со спины так и льётся.

   — Видел я служку митрополичьего, Ивана Кузьмина, он и приходил-то за Гаврюшкой; а я его: уж помилосердствуй, скажи, что Гаврюшка? А тот махнул рукою: весь-то истерзанный, молвил.

   — Весь-то истерзанный, — голосит Марфа.

   — Весь-то, точно банки и пиявки были на спине.

   — Точно банки и пиявки были на спине, — повторяет с ужасом Марфа.

   — Весь-то в крови, точно резаный поросёнок, — говорит служка.

   — Точно резаный поросёнок, — вторит Марфа.

В этот миг слышен сильный стук в калитке, потом входит подьячий Гришка Аханатков.

Перекрестясь иконам и сделав низкий поклон, он произносит:

   — А я-то, дедушка Фёдор, к тебе зашёл от земских-то людей, уж больно все в сумлении насчёт тебя и сына твоего, Гаврюшки.

   — Уж и сумление! Мы-то черви и куды нам с тобой; ты, вишь, в земской избе, настоящий подьячий, а мы што! Мыто, площадные подьячие, иной раз и в кабаке строчишь; ты вот рублями... а мы и денежкой рады.

   — Курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает, — утешал его гость.

   — Ну, было то, да сплыло в сторону. Гей, Марфутка, угости-ка гостя, вина да хлеба-соли, а ты, кум, садись.

   — От хлеба-соли не отказываюсь, куманёк. А вот гилевщиков и сбор да в митрополичий двор. Как твоя думка, куманёк? Порядки ты митрополичьи знаешь и разум-то у тебя — царь.

   — А что дашь? — Сухая ложка глотку дерёт.

   — Не я, а люди земские наградят так, что и сказать нельзя, ты только сделай.

   — Полно-то, Гришка, дурака строить, а ещё подьячий. Коль сделаю, шишь получишь. Не первина: всё на шаромыгу. Теперь не то, что встарь; бывало гостю напишешь цидулку, аль грамотку, даст рубль, поклонится в ноги и по гроб доски благодарствует то хлебом, то пенной. Теперь, коли хочешь получить что ни на есть, напредки бери. Давай напредки три рубля, да две меры хлеба, да три пенного, да...

   — Полно, полно, эк разобрало его!..

   — Погоди и ты: да поросёнка, да пару кур, да сотню яиц...

   — Ещё чего?

   — Будет, ведь то земские люди, с мира по нитке, а убогому рубаха, понимаешь...

   — Понять-то понял, а собрать-то это и за две недели не сделаешь, дело спешное.

   — Знамо спешное, ну вот ты и грамотку дай, дескать, должен я такому-то вот то да это.

С этими словами площадной подьячий подал гостю перо, чернильницу и кусок очень грязной бумаги.

   — Неча с тобою делать, — выпив стаканчик пенного и утерев бороду рукавом, произнёс сердито гость и стал строчить расписку.

   — Теперь ты говори, как заваришь кашу? — сказал подьячий.

   — Кашу-то мы заварим, но гляди, как то расхлебать, — заметил хозяин. Но ему представилось в таком пленительном виде всё то, что значилось в расписке, что он приободрился и продолжал: — Уж коли Нестеров возьмётся, так он и научит. Дай грамотку, я спрячу, там развесь только уши да слушай.

   — А не обманешь?

   — Бог помиловал. Слушай: пристав Гаврюшка, сын-то мой, надысь зашёл к владыке и байт: мир-то толкует про всякую измену бояр батюшке-царю; продают они-де нас немцам. А преосвященнейший аки зверь лютый на него накинулся, посадил его в темник и там кнутует, кнутует, кнутует...

   — Ахти! Господи, смилуйся! — завопила Марфа.

   — Видишь, гость-то дорогой, Марфутка ревма ревела, как ты вошёл. Завтра собери мир у избы, а я с нею приду, а там увидишь, что будет.

   — Истерзанный... точно пиявки и банки... весь в крови, — заголосила баба.

   — Ах ты умница, шельмец, — восхитился подьячий и бросился целовать товарища. — Да мир тебя озолотит, уважишь, уважишь земских-то голов; завтра опосля заутрени явитесь вдвоём. Теперь оставайтесь с миром, а мне пора домой, старуха ждёт, да и детки.

Перекрестился он, поклонился низко хозяевам и ушёл.

   — Ложись-ка, Марфутка, спать, завтра будет работа, а слёзы и глотку береги назавтра пред миром.

   — Уж как буду голосить... уж как голосить.

И, утерев подолом платья слёзы, Марфа отправилась в кухню, залезла на печку и заснула.

На другой день десятские подняли народ и погнали его к земской избе, будто бы для веча; земские головы вышли и говорили мятежные речи о митрополите и воеводе. В это время является к народу площадной подьячий и его невестка.

Отец плачет, а та ревёт и вопиет, что митрополит без вины кнутует трижды в день её мужа и жжёт огнём.

   — Жгут огнём! И взаправду это? — занеистовствовала толпа и бросилась к митрополичьему двору.

Ворота были заперты, народ начал шуметь, кричать и неистовствовать.

Услышав это, митрополит и воевода князь Хилков пошли к воротам.

Воевода хотел употребить оружие против гилевщиков, но Никон воспротивился.

   — Что вам нужно, — крикнул он.

   — Выпустите из темницы Гаврилу Нестерова! — раздались голоса.