Патриарх Никон

   — Князь! Скорбь моя — скорбь Великого Новгорода. Придёт время, князь, когда ты или быть может, сын или внук твой, или кто-либо йз Хованских будет плакать ещё более кровавыми слезами, чем я, когда пойдёт, как и я теперь, положить голову свою за веру и за земское дело.

При этих словах князь невольно вздрогнул[21], но оправился и сказал:

   — Кайся, может быть и посол, и царь смилуются, и если не простят тебя, то облегчат твою участь.

   — У посла я прошу прощения, — продолжал Волк, опускаясь на колени и поклонившись до земли, — помилования не хочу ни твоего, ни царского. Я виноват, смута от меня: вели меня, боярин, казнить, — я пойду на плаху как на праздник. За Великий Новгород и св. Софию я положу голову с веселием, а Бог простит мои согрешения — он же простил разбойника на кресте.

   — Я отпишу в Москву, царь, быть может... — бормотал Хованский.

   — Вели вести меня на казнь, да поскорей. Никакого прощения не хочу и не приму, — Волк отвернулся от князя и подошёл к страже. — Ведите меня! — крикнул он стрельцам.

   — Да будет воля Божья, — произнёс дрожащим голосом князь Хованский. — Произношу приговор не свой, а твой: ты будешь казнён за свои вины и воровство смертною казнию, чрез отсечение головы; приговор будет завтра с рассветом исполнен на Торговой площади. Можешь сегодня исповедаться и приобщаться; а коли имеешь что-нибудь передать царю, — во всякое время я посещу тебя в твоей темнице.

Волк перекрестился, низко всем поклонился и вышел из земской избы.

Несколько часов спустя князь Хованский выпроводил датского посла из Новгорода и дал ему сильной конвой до самой Риги, где он должен был сесть на ожидавшее его датское судно.

Когда по Новгороду разнеслась весть о приговоре, произнесённом над Волком, посадские замерли — плахи они не видели уж несколько десятков лет.

Ночью на Торговой площади устраивали эшафот и плаху; а к Волку, по обычаю того времени, были допущены все, желавшие с ним проститься.

Волк был хладнокровен и прощался со всеми, как бы собираясь в дальний путь. Имущество его не было конфисковано судом, а потому он сделал распоряжение, что кому, и не забыл и св. Софии — он пожертвовал туда образа и деньги для поминовения его по синодику.

В полночь он лёг немного заснуть, но вскоре вскочил на ноги и потребовал священника. Он исповедался, приобщился и велел просить прощения у св. владыки и у всех, кого он когда-либо обидел, и послал за князем Хованским.

Бледный и расстроенный вошёл к нему Хованский.

   — Я могу приостановить казнь, — сказал он, — и пошлю в Москву к царю.

   — Не для этого я просил тебя, князь, сюда. На небесах должно быть мне определено быть распластанным; в святом писании сказано: кто подымает меч, тот и погибнет от меча. Прошу за семью — они не повинны в моих грехах, пущай батюшка царь смилуется, перед ним вором не был, но ты, боярин, передай ему слова новгородского посадника, отходящего к Судии нелицеприятному: пущай земского и посадского дела не разрушает; земцы — это народ, а глас народа — глас божий. Не в боярах, не в боярских детях, не в окольничих, стольниках, подьячих и стряпчих мощь царя, а в нас, земцах и посадских. Он наш царь и многомилостив, а народ-то наш милостивее, сердечнее его. Моё благословение и на него, помазанника, и на народ. А владыке скажи: я его богомолец... Коли бы он был новгородец, то я верую, что и он плакал бы кровавыми слезами о Новгороде и он бы пошёл со мною на плаху. Теперь вели вести меня на казнь, — зачем мучить напрасно.

   — Прости, — произнёс, рыдая, князь Хованский, — что мне выпала доля отправить тебя на казнь.

   — Не ты, боярин, закон и наши порядки меня казнят...

Князь вышел.

Не прошло и четверти часа, в темницу вошли палач, стрельцы, священник в чёрном облачении и множество монашествующий братии.

Волка посадили, по обычаю того времени, в тележку вместе с палачом и повезли на Торговую площадь. Процессия монахов предшествовала тележке, а за нею следовали стрельцы и толпа разного люда. Площадь была тоже залита народом.

На эшафот взошёл Волк твёрдым шагом и, обратись к народу, зычным и твёрдым голосом произнёс:

   — Новгородцы, дорогие братья! Кладу я свою бесталанную голову на плаху, и с нею падёт навсегда вольность Великого Новгорода. Аминь, аминь, глаголю вам: николи во веки веков больше не встанет ни сей град, ни слава его. Молю Господа сил, чтобы он и св. София не зрели более ни плах, ни палачей, и чтоб Матерь Божья возвестила граду сему мир и веселье... чтоб он, как матерь российских городов, напоминал только братьям своим, что он погиб, защищая Русь и вольность своих сынов. Отхожу в небо с любовью, а не с ненавистию к Москве, не видят бо, что творят; но прийдёт время, когда Новгород и его сыны будут славимы и чтимы, как Маккавеи. Прощайте, не поминайте лихом и молитесь за грешного раба Божьего.

Он стал на колени, поцеловал крест у священника, поклонился народу и безропотно положил голову на плаху.

Его не стало, и народ несколько минут стоял, как окаменелый.