Патриарх Никон. Том 1

На почетном месте сидел датский посол, рядом с ним находившийся при нем толмач, он должен был обвинять Волка.

Князь приказал ввести его.

Два стрельца, в полном вооружении, ввели подсудимого: это был высокий, плечистый, белолицый блондин с прекрасными голубыми добрыми глазами. Русые его волосы большими прядями падали на лоб. Он был в красной рубахе, припоясанный, и поверх нее висел на плечах из тонкого светло-коричневого сукна кафтан с золотыми пуговицами. На руках и на ногах у него звенели цепи.

Войдя в избу, он тряхнул русою головою, перекрестился образу и поклонился с уважением, но с достоинством присутствующим.

– Повинись, Волк, во грехах своих и в воровстве, – обратился к нему князь Хованский.

– Во грехах покаюсь, а воров здесь нетути: новгородцы честные христиане и ворам николи не были, – возразил Волк.

– Одначе посла датского ты избил и ограбил, – заметил князь.

– Каюсь… пьян был; все возвратил на другой день послу.

– Кажись, ты начал смуту? – продолжал допрос Хованский.

– Хоша бы и я… На Никитской я остановил толмача, а у креста я ссадил посла с коня, да и я его оттузил знатно.

– За что, разве тебе что ни на есть злого сказал посол?

– Эх князь, зачем такой спрос? Знаешь и ты, что посланник здесь ни при чем, а смуту, гиль, сбор вызвали все те ваши боярские порядки да горе Великого Новгорода.

– Ты говоришь горе Великого Новгорода? Был у вас воевода князь Урусов, послали вы челобитную царю, и он дал вам князя Хилкова, чего же вы еще хотите? К тому за вас же и псковичей царь уплачивает свейцам: обратили они многих из посадских ваших людей в лютерство и требует их теперь свейский король. Велел царь выплатить за этих людей сто девяносто тысяч рублей: двадцать деньгами, а остальное хлебом. А вы производите смуту и воровство.

– Эх, боярин, не тебе говорить, не мне слушать… Благодарны мы за это, но оно вольности нам не дает. Великий Новгород искони имел и своих посадников, и своих выборных владык. Наш владыка был такой же, как московский патриарх, а все северные страны были наши до Соловков. И пока были мы слободны, вели мы свою рать и на ливонцев и свейцев, и трепетали нехристи при имени нашем, а ладьи наши шли по морю, как по Белоозеру. Пришел царь Иван Грозный, разрушил нашу вольность, снял вечевой колокол и посадских людей, гостей и жильцов наших или перерезал, или разослал по чужим областям, а земли и дома наши роздал своим боярам, дворянам и боярским детям. Плакали и стонали мы в неволе, пресмыкались и нищенствовали на чужбине. При Годунове и самозванцах мы возвратились восвояси, стали править свои земли и дома, и все заграбленное нам возвращено, а тут пришли свейцы и забрали нашу землю, и в пленении была наша великая мать земля до вечного докончания[19] столбовского. Возрадовались мы, что царь православный будет нашим царем, что вновь мы станем на страже у царя супротив ливонцев и свейцев. А тут нам наслали из Москвы и воеводу и боярских детей: приказные стольники стали чинить суд и расправу… стрельцы и казаки наводнили все города наши, а земские и посадские люди и наши головы сделались только мытарями: ставьте-де на правеж наш же народ. Было скверно при свейцах, но те наших вольностей не трогали, – только в веру свою крестили; а теперь бояре нас и перекрещивают[20], да и Святую Софию хотели разрушить.

– Не разрушить, – прервал его Хованский, – а святейший ваш владыко хотел лишь поправить храм.

– Храм по благовестию ангела сооружен, – воскликнул Волк, – и все в нем свято: и стены, и образа, и столбы. Ведь из всей-то жисти Великого Новгорода осталась одна лишь Святая София. И не тронь ее, – скорее нашу голову руби. Нам все это в обиду, накипело у нас на сердце все это десятки лет и сорвалось. Ведь тут и обиды и позор наших пращуров и прадедов, и дедов, и отцов. Ведь кровью они плакали в неволе, а мы и теперь плачем о них и о Великом Новгороде.

Он зарыдал и, утерев подолом слезу, продолжал:

– Князь! Скорбь моя – скорбь Великого Новгорода. Придет время, князь, когда ты или, быть может, сын или внук твой, или кто-либо из Хованских будет плакать еще более кровавыми слезами, чем я, когда пойдет, как и я теперь, положить голову свою за веру и за земское дело.

При этих словах князь невольно вздрогнул[21], но оправился и сказал:

– Кайся, может быть, и посол и царь смилуются, и если не простят тебя, то облегчат твою участь.

– У посла я прошу прощения, – продолжал Волк, опускаясь на колени и поклонившись до земли, – помилования не хочу ни твоего, ни царского. Я виноват, смута от меня: вели меня, боярин, казнить, – я пойду на плаху как на праздник. За Великий Новгород и Святую Софию я положу голову с веселием, а Бог простит мои согрешения – он же простил разбойника на кресте.

– Я отпишу в Москву, царь, быть может… – бормотал Хованский.

– Вели вести меня на казнь, да поскорей. Никакого прощения не хочу и не приму, – Волк отвернулся от князя и подошел к страже. – Ведите меня! – крикнул он стрельцам.