Патриархальный город

Леон Магыля глядел прямо перед собою, горестно сжав губы, с выражением напряженной муки в глазах.

И заговорил, обращаясь то ли к Надии, то ли к самому себе, а возможно, и ни к кому:

— Она, верно, счастлива, оттого и хотела остановиться. Есть ведь на свете и счастливые люди. Пусть на день, пусть на час, но счастливые. И тогда им трудно удержать свое счастье только для себя, как бывает трудно упрятать под замок и свое горе… О счастье хочется говорить… Для счастья нужно сочувствие… Иначе его так же трудно вынести, как и горе. Возможно, госпожа Адина Бугуш была в самом деле счастлива и хотела поделиться своим счастьем с другими…

— Как чудесно ты, Леон, говоришь иногда. Ты видишь мир совсем иначе, чем все другие!.. Как это прекрасно!..

— На свете, Надия, ничто не прекрасно само по себе. Нет ни прекрасного, ни безобразного. Это только наше восприятие и толкование. А может быть, просто условность. То, что кажется прекрасным нам, для китайца — предел безобразия. Что трогает их, нас смешит. Вне нашего восприятия, отвлеченно, нет ни прекрасного, ни безобразного. Разве такой вот снегопад прекрасен сам по себе? И разве сам по себе прекрасен закат солнца? А цветок, бабочка, птица или дубрава, разве были бы они прекрасны, если бы мы не любовались ими? На свете есть только страдания и радости. Вот они — всегда и для всех одни и те же… Для всех и повсюду на земле.

— Как? А этот снегопад? А этот снег? А это утро? — прошептала Надия с легким укором. — Неужели они не прекрасны?

Не сознавая того, она сама взяла его за руку и, прижимая другой рукой к груди цветы для мертвых сестер, вопросительно подняла глаза на странно окаменевшее лицо своего спутника, пытаясь понять его странный страдальческий взгляд.

— Для госпожи Адины Бугуш этот снегопад, возможно, и в самом деле прекрасен. На один день, а быть может, всего лишь на час. Потому что она смотрит на него нынешними, счастливыми глазами… Но для других? Для всех остальных? Даже для нее самой — через день или через час?.. Как часто, Надия, то, что мы называем прекрасным, причиняет нам только боль и страдание. А то, что причиняет боль, не называют прекрасным. Это всего лишь утонченная мука.

— Как чудно́ ты говоришь, Леон!

— Вовсе не чудно, Надия. Все до ужаса просто и обыденно. Потому что с каждым, в любой момент может произойти все, что угодно. Все зависит от мгновения; от того, что каждый из нас несет в себе. Человек, хоть сколько-нибудь поэтический, поднимается на Везувий с волнением в душе. Теленок — просто пасется на его склонах… А Везувий — один и тот же!

На перекрестке, переходя улицу, Надия обернулась, почувствовав на себе чей-то взгляд. Действительно, на дальнем конце улицы, задумчиво глядя им вслед, стояла Адина Бугуш.

Сквозь пелену причудливо мелькающих снежинок темнел лишь ее стройный силуэт, застывший на миг неподвижно. Ни черт ее, ни глаза, ни улыбки даже светлого пятна лица в пушистом мехе шубки — ничего нельзя было различить. Но что-то невыразимое в словах и фигуре, застывшей на белом фоне, заставляли думать, что во взгляде ее нет ни подозрительности, ни злобы, ничего от жадного любопытства других, ни капли зависти и яда. Только призыв:

— Эй!.. Послушайте… Радуйтесь этому чуду и будьте счастливы!..

Глава II ЕСТЬ И ДРУГИЕ УЗНИКИ

Когда они скрылись за углом, Адина Бугуш рукой в перчатке помахала им вслед, в пустоту улицы, с веселым видом сообщницы, столь несвойственным этой сдержанной и трезвой женщине. Озорно повернувшись на каблуках, она юной походкой устремилась вперед сквозь веселую пляску снежинок.

Она была счастлива, счастлива по-настоящему, совершенно беспричинным счастьем.

Шагала, подставив лицо снежным вихрям, снежинки падали ей на длинные ресницы, и она не смахивала их, пока не растают, улыбаясь неизвестно чему.

Белой была улица, белыми дома и сады с пушистыми цветами на ветках, преобразился весь город, и первый звон санных бубенцов далеко разносился в плотном воздухе; все-все было так, как на каникулах в те далекие времена, далеко отсюда, в той, другой жизни, когда она просыпалась в пансионе в Швейцарии, и сияло ослепительно белое зимнее утро, такое ослепительное, что казалось, такое никогда не повторится… И вот, оказывается, можно проснуться, и вокруг снова белым-бело! Значит, такое еще бывает.

Утром, когда Адина с неизбывной тоской подошла к широкому окну и, приготовившись увидеть все ту же приевшуюся картину, раздвинула шторы, она схватилась рукою за грудь и чуть не застонала от восторга.

Привычный дряхлый, мрачный и безобразный город исчез. Вместо него был другой — праздничный и нарядный. Она протерла кулачками глаза. Нет, это вовсе не было сном.

Холм Кэлимана не нависал больше черной крепостной стеной, тяжелой, давящей, загораживающей горизонт; в легком порхании снежных хлопьев он утратил материальность и словно бы колыхался, как театральный занавес, готовый раздвинуться и явить миру феерическое представление в волшебных декорациях.