Патриархальный город

Он остановился, жмурясь от яркого света. Отвратительно воняло мокрой резиной; струйки воды потекли по половику, на котором, играя, ползал когда-то настоящий Ионикэ, с фотографии Лауренции Янкович. Старуха глядела на него, окаменев, расширенными от страха глазами, с полуоткрытым ртом и повисшими как плети, руками под наброшенным на плечи платком.

Незнакомец стащил с головы кепку, швырнул ее на стул и ухмыльнулся:

— Хорошенький прием! Я ждал большего, старушка!

— Ионикэ… — пролепетала Лауренция Янкович. — Это и впрямь ты?

— Вроде бы. Хотя в документах, при нужде, можно назваться и по-другому…

Ухмылка его на миг смягчилась в улыбку — грустную улыбку усталого человека. И только увидев эту улыбку, старуха кинулась ему в объятия, цепляясь жадными пальцами, ощупывая и прижимая к себе.

— Ты, Ионикэ? Ты, Ионикэ… Ты?..

Пока старуха обнимала его, ощупывала, душила в своих объятьях, — мужчина не двигался.

Сидел, хмуро вглядываясь через плечо старухи в невидимую точку за ее спиной.

— Ну, все! Будет тебе! — проговорил он, отстраняясь. — Побереги слезы до утра. Чего-нибудь поесть найдется?

Инстинктивно глаза его направлялись в ту сторону, где когда-то стоял шкаф с вареньем и леденцами для маленького Ионикэ. Шкафа не было.

— Я вижу — тут перемены! — продолжал мужчина, поворачиваясь в своем шуршащем резиновом плаще, чтобы взглянуть, нет ли других изменений.

— Много лет прошло, Ионикэ… Много чего переменилось. И люди изменились. Шкафа нет, я переставила его в переднюю. У меня нынче квартирант строгий. Две комнаты сдаю, и с питанием. Уж я ждала тебя, ждала! А тебя все нет и нет — вот и спальню твою тоже сдала. Чтобы скопить денег на черный день.

Мужчина снова ухмыльнулся — с презрением и горечью.

— Скопить денег? Все та же песня. Да для кого копить-то? Для чего?

Затем, сняв плащ и ища, куда бы его повесить, напомнил:

— Я уже сказал, — есть хочу. Не надо резать для меня самого жирного барашка. Обойдусь куском холодного мяса и брынзой…

Лауренция Янкович все еще терла себе глаза. Прошла на кухню. Пошарила на полках, заглянула в горшки. Вернулась. Бросила украдкой беспокойный взгляд на незнакомого мужчину, сидевшего на краю кровати. Незнакомец уставился в пустоту. Чужим было худое костистое лицо, ожесточенный взгляд, кустистые брови, тонкие губы и крепко сжатые челюсти. Ее Ионикэ выглядел иначе, и голос у него был другой!

— Все еще держишь служанку? — спросил мужчина, подняв невидящие глаза.

— Как всегда… Девчонку из деревни. Все больше из-за жильцов. В бывшей кладовке спит. Разбудить? У тебя много вещей?

— Пускай спит. А жилец дома? Тоже спит? Я видел, у него там темно.

— Нынче вечером его не будет… Завтра вернется. Они с господином Эмилом Савой уехали в Пискул Воеводесей.

— Тем лучше! — объявил Ион Янкович. — Стало быть, мы одни?

— Да, Ионикэ. Одни. А ты чего спрашиваешь?

— Просто любопытно! — отрезал мужчина. — Так как насчет поесть?

— Я поставила подогреть молоко. Подумала — тебе лучше чего-нибудь погорячее.

— Правильно подумала!

Как странно и холодно говорил с ней этот чужой Ионикэ! Лауренция Янкович опустила голову, пряча слезы. Придумала себе работу на ночном столике, где стояла фотография другого, настоящего Ионикэ. Делая вид, что протирает стекло, прижала портрет к своей слабой груди. Затем постелила скатерть, принесла тарелки, налила горячего молока, нарезала холодного мяса. Тем временем вновь пришедший быстро подошел к двери внешней прихожей, резко распахнул ее и, обшарив взглядом дождливую мглу, снова захлопнул. Так же стремительно распахнул дверь, которая вела из дальней прихожей в кухню. Успокоенный, вернулся на место, улыбаясь и насмешливо качая головой: «Чушь собачья!» Старуха, опустив руки, глядела, ничего не понимая, и ждала. Мужчина уселся за стол и начал есть. Какие громадные волосатые руки! Что за страшная грязная рубашка, с манжетами без запонок! Разве так учила она есть своего Ионикэ? Разве так учила одеваться? А лоб, который показался ей таким высоким, — всего лишь ранняя лысина. Лауренция Янкович не осмеливалась спросить у сына, откуда он приехал, почему явился среди ночи, когда не бывает поездов, сколько пробудет; а может, останется насовсем?

Спросила только, не выпьет ли он черного кофе: она в момент приготовит на спиртовке.

— Черный кофе? — засмеялся мужчина (старуха заметила, что у него недостает двух зубов, а остальные черные и гнилые). — Ничего такого не требуется. Мне и без черного кофе не уснуть!

Он поковырял спичкой в зубах. Высморкался в грязный, скомканный платок. Потом долго осматривался вокруг, откинув голову на спинку стула. Что-то проблеснуло в глазах. Суровое, напряженное лицо смягчилось. Он поднялся и шагнул к старухе, внезапно протянув к ней свои громадные волосатые руки. Лауренция Янкович отшатнулась, охваченная нелепым и оскорбительным для ее материнского сердца страхом. Ее пронизала чудовищная мысль, что эти руки тянутся к ее горлу, чтобы задушить ее. Но он в мимолетном порыве нежности только обнял ее слабые опущенные плечи.