Патриархальный город

— Бедная, бедная моя старушка! — глухо проговорил сын, неловко погладив это крохотное тело, содрогавшееся от рыданий. — Совсем седая стала!.. И вроде даже ростом поменьше… Нечего сказать, преподнес я тебе сюрприз, а? Ждала меня? Верила, что я жив?

— Да, Ионикэ… А ждать я тебя каждую ночь ждала… Ты так и пришел, как я ждала… Сначала стукнул в дверь… Сколько раз я кричала во сне: «Это ты, Ионикэ? Подожди, Ионикэ, не уходи!..» Но ты всегда уходил раньше, чем я отворю дверь…

— Бедная, бедная старушка!.. Ну, вот я и пришел. Постучался, вошел, ты увидела меня, я тебя… Теперь можно и уходить.

— Что ты такое говоришь, Ионикэ? Как это уходить? Когда?..

— Хватит! — отрезал мужчина и отстранился, словно стряхивая ее с себя. — Не будем говорить об этом… Не время реветь и нежничать… Спать хочется, целую неделю ночами шел, только ночами, чтобы успеть повидать тебя, пока не сгинул невесть где, неизвестно на сколько. Это было неосторожно. Но мне надо было тебя повидать, старушка. Ради себя и ради тебя. Я не мог оставить тебя с такой болью в сердце… Да, я сплю на ходу. С ног валюсь… Где мне лечь?

— На моей кровати, Ионикэ. А я лягу на том диване.

Мужчина прикинул что-то в уме. По тому, как он глядел на дверь прихожей и на дверь, которая вела в другую комнату, было ясно — он соображает, что лучше.

— Ладно. Лягу здесь… Хотя это и не самое благоразумное! В котором часу встает служанка?

— В шесть, Ионикэ. Я выйду к ней, скажу, чтоб не топала. Ты, видать, и вправду очень устал. По глазам вижу — очень устал.

— Мне нельзя быть усталым! — загадочно произнес Ион Янкович. — Значит, в шесть? В шесть пусть топочет, сколько душе угодно. Меня она уже не разбудит. Мне надо встать пораньше.

— Как скажешь, Ионикэ! Я теперь про привычки твои не знаю. И про жизнь твою ничего не знаю.

— Оно и лучше, старушка. Верно говорю, — так-то оно лучше!

Он зевнул; может быть, притворялся, чтобы показать, как ему хочется спать, хотя и уверял, что ему нельзя быть усталым. Старуха постелила постель.

— Мама…

Лауренция, вздрогнув, обернулась. Впервые за вечер он сказал ей «мама», и в первый раз голос у него был, как у того, настоящего Ионикэ.

— Что, Ионикэ, родной?

— Я хочу тебя попросить, мама. Ребячество, конечно. Но ты ведь не станешь смеяться, нет?.. Скажи, красная шкатулка с музыкой жива еще?

— Жива, Ионикэ. Жива и даже играет! Погоди-ка…

Она поняла вопрос и ничуть ему не удивилась. Она его ждала. У нее было предчувствие, что он скоро спросит об этом, догадалась по той знакомой мягкости, с которой он назвал ее «мама». Именно так обращался к ней другой Ионикэ, когда просил пустить музыку из коробочки… Она накинула шаль на плечи. Пошла под дождь, через галерею в комнаты жильца. Оставшись один, Ион Янкович как-то разом переменился, с лица исчезла суровость, исчезло выражение угрюмой решимости. Печально обвел он глазами стены, половики на полу, икону; взяв карточку со столика, поглядел на себя. Худой лысый мужчина смотрел на мальчика со светлыми кудряшками. Осторожно присел на край кровати. Подпер ладонями щеки. И сидел так, не шевелясь, пока не услыхал снаружи шорох — шорох руки, отыскивающей в темноте скобку двери.

Тогда он встал и, принужденно засмеявшись, шагнул навстречу старухе.

— Все это ребячество! Глупость! Не стоит… Неси ее прочь!..

Он говорил, как бы убеждая самого себя. Старуха, казалось, его и не слышала.

— Вот, Ионикэ, родной, твоя шкатулочка, в целости и сохранности. Сколько лет тебя дожидается!..

Ион Янкович вертел игрушку в узловатых волосатых пальцах с неожиданной нежностью — словно великан, лелеющий таинственную и хрупкую драгоценность.

— Ты говоришь, она еще играет, мама?

— Разумеется, Ионикэ. Я недавно ее заводила. Для тебя, сынок… Мы еще поговорим об этом… Поверни ключик. Ты еще помнишь, как она действует?

— Посмотрим…

Его громадные руки дрожали; дрожал голос; дрожал в пальцах латунный ключик. Он завел пружину до отказа. Старуха увидела прежнего мальчика, который, когда ждал, от напряжения закусывал губы. Узнала она и ту осторожность, с которой он поставил шкатулку на стол, ожидая музыки. Точь-в-точь ее прежний Ионикэ! Они ждали. Из коробочки раздалось металлическое жужжание, но тут же прекратилось. И все — больше ни звука. Ион Янкович потряс плюшевую коробочку. Старуха тоже. Они переглянулись. Ни звука! Не слышно даже металлического жужжания. Музыка в коробочке умерла. Наступила гнетущая тишина.

— Этого не может быть, Ионикэ, родной…

— Как видишь, может! — горько рассмеялся он. — Впрочем, все это глупость! Дряблая сентиментальность, унаследованная от тебя… Ветхие оковы, которые пора сбросить.

Он говорил с подчеркнутым безразличием. Но по вздувшимся желвакам старуха видела, каких усилий стоило подавить свою боль тому, кто когда-то был малышом Ионикэ.

— Давай еще разок попробуем, Ионикэ, родной.

— Пожалуйста, убери ее!

— Может, что с механизмом!..

— Пожалуйста, убери, а то разобью!..

Поднятый, словно молот, кулак был достаточно тяжелым, чтобы разнести игрушку вдребезги. Лауренция Янкович унесла шкатулку в другую комнату.