Патриархальный город

Однако через несколько дней по городу поползли слухи, что вульгарный шутник, развлекающийся рассылкой согражданам анонимных листков, писанных левой рукой, есть не кто иной, как Пику Хартулар. После чего тревога только усилилась. Кто не знал Пику? И о ком Пику не мог бы сообщить множество пренеприятных истин?

Никто не осмеливался упрекнуть его в лицо. Никто не шепнул о нем на ухо Григоре Панцыру. Кое-кто, однако, потихоньку начал его избегать. Ничего не подозревавший Пику Хартулар по-прежнему потрошил сограждан за столиком пескарей, в коллегии адвокатов, в городском совете, в инстанциях, в суде — всюду; с неизменной беспристрастностью, одинаково беспощадный ко всем, и все тем же глухим, словно из бочки, голосом, усиленным благодаря горбу, игравшему роль резонатора.

Возможно, писем по-прежнему было всего три, как и вначале. Но теперь каждый был уверен, что их циркулирует куда больше, просто еще не подошла его очередь. Политическая вражда, переход из одной партии в другую, разногласия, ненависть между старыми и когда-то неразлучными друзьями — все это служило самой благоприятной почвой для тревожных предположений. Господин Стэникэ Ионеску, земледелец и землевладелец, остановил как-то Тави и пожаловался ему на бывшего задушевного друга и бывшего владельца имения Наумова Роща, Кристаке Чимпоешу.

— Видали, господин Тави?.. Всю жизнь я его таскал за собой. И он за мной, словно щенок… Куда, бывало, ни шагнешь, глядь — и он тут!.. А нынче-то что вышло? Кондрашка его хватила. Записался к Эмилу Саве… Мне руки не подает… Будто Эмил Сава его человеком сделает!.. Если уж я из него человека не сделал, где уж Эмилу Саве!..

— Ну, и почему это тебя расстраивает? — удивился Тави Диамандеску, готовясь вскочить в автомобиль поверх дверцы. — Предоставь его господу и Саве!.. А тебе — спасибо за помощь при покупке Рощи… Она того стоила! Это я тебе говорю… Ничуть не жалею. Я за нынешний год столько зерна соберу, сколько бедняга Чимпоешу за три года не мог… С богом, и не расстраивайся! Одного Чимпоеша[61] потерял — десять других найдешь… А того, что он потерял, ему и за десять человеческих жизней не найти…

И Тави Диамандеску вскочил в машину.

Дал газ и рванул на резиновых колесах в сторону заставы. Господин Стэникэ Ионеску остался у края тротуара, одинокий и грустный, огорченно поплевывая сквозь губы. В такие минуты ему очень не хватало его друга, земледельца и землевладельца, теперь уже трижды бывшего.

— Будь она проклята, эта политика!

— С кем это ты говоришь, Стэникэ? — спросил его господин Иордэкел Пэун, переходивший улицу с серым шелковым зонтиком под мышкой.

Заметив по движению губ, что тот разговаривает, господин Иордэкел искренне удивился, как это он разговаривает один.

— А, да ни с кем я не говорю! — горестно воскликнул господин Стэникэ. — Не с кем и поговорить стало из-за этой политики!..

— А где твой Чимпоешу?

— Чимпоешу? — сплюнул господин Стэникэ. — Подрядился в услужение к Эмилу Саве. В этом я за ним не последовал, вот один и остался.

Господин Иордэкел понял, что перед ним несчастный человек. И стал утешать его со всегдашней мягкостью:

— И хорошо сделал, Стэникэ, что не последовал. А насчет Чимпоешу не тревожься… Он к тебе вернется…

— Вернется? Ко мне?! — вспылил господин Стэникэ. — Да он для меня сгинул. Плевал я на него. И след затер! Вот так!

И показал как, — растерев каблуком круглый, как монета, плевок. Вот так он изгладил из своего сердца след Кристаке Чимпоешу, экс-друга, экс-земледельца и экс-землевладельца.

Потом добавил:

— Не удивлюсь, если он и анонимку моей жене настрочит… На них в городе, видать, мода пошла…

— Что сделает? — поднес ладонь к уху Иордэкел Пэун. — Что он сделает?

— Анонимку напишет, господин Иордэкел. Письмо, значит, со всякими пакостями…

Услышав о таком предположении, господин Иордэкел потемнел лицом. Попрощался и понурившись пошел прочь. Слово «письмо» напомнило ему о недавнем поступке, который он тщетно пытался забыть. Это был единственный поступок, в котором он не мог никому признаться. Хорошо ли он сделал? Или дурно? Этого никто никогда не узнает. Теперь и он задавал себе вопросы вслух, как встреченный им только что Стэникэ Ионеску. «Иначе было нельзя!» — проговорил он, перекладывая серый шелковый зонтик под другую руку. В самом деле, иначе было нельзя.