Патриархальный город

Благодаря ему, его предприимчивости и людям такого размаха, как господин Эмил Сава, уезд вступает в эпоху активности и процветания, которых не знают другие районы страны. Нашлось доброе слово и для ценного человека, недавно включившегося в политическую жизнь, с целью поставить на службу согражданам и своей маленькой приемной родине свой ум, талант, высокую честность и благородное бескорыстие, которые могли бы служить примером другим. Тудор Стоенеску-Стоян, скромно потупив глаза, катал в пальцах хлебный шарик, не в силах отделаться от мысли, что и в эту ночь, как только он повернет в двери ключ, ляжет в постель и закроет глаза, — в ногах его кровати усядется Пику Хартулар и, положив руки на колени, опустив глаза в землю, будет мрачно молчать, а с горба его, как из губки, будет бежать вода.

Другой министр, Александру Вардару, ограничился всего несколькими словами, ничего не сказав при этом ни о самоотверженном труде господина префекта Эмила Савы, ни об эпохе процветания, которая вот-вот наступит благодаря великому и предприимчивому капиталисту Иордану Хаджи-Иордану. У него были свои расчеты. Он не любит политических интриг ради обогащения. Он занимался политикой, чтобы сохранить за собой то состояние, которое переходило по наследству от отца к сыну вот уже почти век. И преуспел!

Эта сдержанность произвела неблагоприятное впечатление и дала повод для оживленных пересудов, как и то, что за все время министр внутренних дел и словом не обмолвился о неустрашимом финансисте, — равно как и то, что он остановился у Санду Бугуша, человека, безусловно, порядочного, но при всем том оппозиционера и обструкциониста. Все эти пересуды были подхвачены за столиком пескарей. Однако не было Пику Хартулара, который бы мог заключительным словом, ярким и незабываемым, подчеркнуть забавную мелочь; однажды, например, он предложил посадить в башню нового общественного здания специального человека, чтобы тот поворачивал минутную стрелку башенных часов, потому что механизм с завода пришел неисправным. Гулкому его голосу, усиленному горбом, не суждено было вновь прозвучать за столиком пескарей. Не слышали его теперь и те, к кому он являлся с визитом во сне, проходя сквозь дверь и устраиваясь отдохнуть на краешке кровати после изнурительного и бесплодного хождения под проливным дождем.

Теперь Пику Хартулар молчал. И его молчание было невыносимее любого слова, которое он когда-либо произнес или мог бы произнести!

Адина Бугуш каждое утро просыпалась все более измученная, виски ее все больнее сжимало раскаленным кольцом. Она не могла себе представить, что хочет от нее этот призрак теперь, как не догадывалась, что могло быть меж ними, пока он был жив.

Во сне она пыталась обратиться к нему с кротким упреком: «Скажи, прошу тебя, чего ты хочешь? Скажи и оставь меня, пожалуйста. Я ведь ничего тебе не сделала! Я никогда никому не делала ничего плохого. За что же ты мучаешь меня? Я и так несчастна… Прошу, оставь меня в покое… У меня одно-единственное желание. Чтобы все оставили меня в покое…» Но, околдованная сном, она не могла пошевелить губами, не могла произнести ни слова. И призрак до тех пор не уходил сквозь дверь, подобно дыму, пока не наступал рассвет; но когда на рассвете Адина Бугуш открывала глаза, ее уже ждало другое мучительное зрелище: тюремная стена Кэлимана, заслонявшая все небо в высоту и все окно в ширину.

Забыться и вновь почувствовать интерес к жизни ей удалось только в те два дня, пока у них гостил знаменитый друг из Бухареста — Александру Вардару. С большим удивлением и радостью министр внутренних дел узнал, что супруга Санду Бугуша была в свое время подругой его единственной дочери Луминицы, что она приходится племянницей той самой тете Коре, женщине величественной внешности и детской души, которую он знал в молодости и с которой его связывало много грустных воспоминаний. И Адина ненадолго ожила, заново переживая свою жизнь, погубленную в результате заговора здешних жителей, удушенную гнетущей стеной из камней и глины.

Затем торжественные празднества, организованные господином Эмилом Савой, кончились. Александру Вардару — человек с крупной плотной фигурой и изборожденным горькими морщинами лбом — откланялся, со старомодной церемонностью предвоенных лет у порога поцеловал Адине ручку, блеснув в улыбке двумя рядами крепких зубов, пожелал ей менее печальных мыслей, пригласил от имени Луминицы навестить давнюю подругу, погрозил пальцем Санди, — как можно пренебрегать подобным украшением дома, — влез в огромный, словно вагон, автомобиль и уехал инспектировать другие уезда, не смешиваясь с бандой прочих превосходительств и их приспешников: Джикэ Элефтереску, Иорданом Хаджи-Иорданом и компанией.

Адине Бугуш стало еще более одиноко: среди томительной череды совсем уже пустых дней и мучительных ночей в обществе призрака, сидевшего на краешке кровати, положив на колени узкие ладони.

В таком состоянии и застало ее в одно прекрасное утро письмо, решившее ее судьбу.