Патриот

А оказывается, я каждое утро хожу мимо гнезда наркомании. РУДН в течение нескольких лет действительно был гнездом и главным местом распространения тяжёлых наркотиков. Всему виной международная специфика университета. Это было одно из немногих мест, где были иностранцы, и, что ещё важнее, они были из стран третьего мира и жили компактно в общежитиях. Студенты-нигерийцы наладили каналы поставки героина и стали первой настоящей наркомафией в России, работавшей по «мировым стандартам». Как в кино: деньги отдаёшь одному, другой говорит тебе, где товар. Идёшь и поднимаешь с земли сигаретную пачку, в которой лежит шарик из фольги. Единая этническая принадлежность, язык, не понятный никому вокруг, родственное и клановое доверие — эти факторы помогали нигерийцам довольно долго оставаться важнейшими игроками рынка, и территориально это всё происходило у нас в РУДН.

Наркополиция, которая и сейчас-то в России сама организует крупную наркоторговлю, отлавливая и сажая лишь мелких конкурентов, в те времена и подавно занималась только наркобизнесом и грабежом барыг. Они ненавидели нигерийцев и поначалу боролись с ними крайне жёстко именно потому, что те были для них на одно лицо, говорили на непонятном языке и не подчинялись правилам. Сам видел, как в подземном переходе через Ленинский проспект оперативники поймали убегающего чернокожего наркоторговца и буквально разорвали ему рот, чтобы достать те самые шарики в фольге. Они катались по всему переходу в лужах крови.

В общем, хотя рассказывать об этой стороне жизни нашего университета знакомым и родителям, слушая их охи и восклицания, было прикольно (если честно, я и сейчас не понимаю, чего в моем рассказе больше — желания передать, как это было, или тайного хвастовства, как это было круто), в целом весь этот наркоконтекст, увлечение наркотиками среди студентов младших курсов и особенно несчастные родители, приводившие своих бестолковых чад за руку в аудиторию и караулившие их под дверью, чтобы не сбежали, мне совершенно не нравился. Из-за этого я не чувствовал, что учусь в приличном месте.

Наверное, во всём этом был большой плюс. Наркотики раз и навсегда лишились в моих глазах гламурного и романтического ореола. Они ассоциировались не с классными вечеринками, где модели нюхают кокаин через стодолларовые купюры, а с тем, что они и есть в реальной жизни: нищими людьми, попрошайничеством, грязью, какими-то мерзкими кровавыми бинтами и обгорелыми ложками. Очень-очень много раз потом в своей жизни я сталкивался с самыми разными наркоманами и наркоторговцами. С разной историей, бэкграундом, взлётами на разную высоту и падениями разной силы, но результат был один: они ломали себе жизнь.

Так что ну их к чёрту, эти съёмные квартиры для двадцатилетнего парня в середине девяностых.

Следующее, что не просто неприятно поразило, а прямо шокировало меня в университете, — коррупция. То, что приёмные комиссии коррумпированы и принимают людей за взятки и по знакомству, удивлять не могло. Это было известно абсолютно всем в СССР и позже в России. Общая деградация всех органов советской власти с конца семидесятых затронула все сферы, включая, конечно, образование — высшее прежде всего. Хотя признаюсь, что на меня произвело впечатление, как много студентов имеют родственников в университете и живут в соседних домах, то есть в тех квартирах, которые строили и выделяли сотрудникам РУДН. И ещё я изумлялся простоте схем, которые проворачивали сотрудники, чтобы устроить своё чадо на супервостребованный юридический или экономический факультет.

Пока деревенские дурачки вроде меня штурмовали юридический напрямую, сдавая экзамены и преодолевая высокий конкурс, ушлые люди, понимавшие, как работает система, направляли своих детей на непривлекательные факультеты вроде сельскохозяйственного. А потом, спустя полгода, оформляли внутривузовский перевод. Небольшая сумма в конверте (или даже просто дружеская услуга коллеге), и хоп — ты уже на юридическом.

Но это ладно. Такие схемы родители и преподаватели проворачивали где-то там, тайно.

А вот как сами студенты платили за экзамены и зачёты — это прямо впечатляло. Любой экзамен можно было сдать за деньги, и это делалось совершенно открыто. Безусловно, существовали преподаватели, не бравшие этих стодолларовых бумажек, лежавших в зачётках. Наверное, большинство не брало вот так откровенно и напрямую, но те, кто брал, могли «решить вопрос». И всегда существовал «человек на кафедре», к которому можно было подойти. Он брал пятьдесят долларов себе и сто долларов профессору (с его слов! Скорее всего, тоже себе) и решал вопрос.