Патриот

Хозяин маленького, скупо обставленного кабинетика с окном, всегда наглухо закрытым (снаружи шумело неуютное ущелье Брестской улицы), был склонен к полноте, уважал поесть и выпить. По его собственным словам, в далёкой юности занимался плаваньем и водным поло – но, увы, с тех пор прошли десятилетия: ныне Женя Плоцкий выглядел карикатурой на мужчину. Лицо когда-то считалось почти красивым, теперь же стало бульдожьим, складчатым и жирным. Сутулый, дряблый, медленный дядя сидел в кресле перед Знаевым; крупный зад уравновешивался тяжким пологим животом. Впечатление усугублялось пиджачной парой скучного пепельного цвета, добавлявшей своему владельцу грузной фальшивой значительности: то ли отправленный в отставку министр, то ли завязавший мафиозо.

Но он никогда не завязывал, этот Женя Плоцкий, а министров презирал; он был сам себе министр, в собственном министерстве.

И его жёлтые тигриные глаза горели так же ярко, как и четверть века назад. Или, может, ещё ярче.

Из-за двери, сбоку от сидящего за столом Плоцкого, доносились мягкие шаги, глухие голоса, позвякивание ключей, пощёлкиванье портфельных замков, всё очень аккуратно, на пределе слышимости – может, Знаев улавливал даже не звуки, а их мельчайшие остатки, шевеление энергий. За надёжной стальной дверью помощники Плоцкого делали бизнес. Пересчитывали и перегружали деньги.

Примерно тонна наличных проходила за один день через обменную контору Жени Плоцкого, спрятанную глубоко в недрах гостиницы «Пекин».

Женя Плоцкий был ломщик, когда-то известный всей Москве.

С ранних студенческих лет Женя тихо ломал баксы. Ему нравился сам процесс.

Он начинал ещё при товарище Брежневе. При товарище Андропове угодил под следствие, но Андропов умер, и следствие заглохло. А могли бы расстрелять: в Советском Союзе за незаконные валютные операции полагалась высшая мера. Юный студент Плоцкий отсидел шесть месяцев в «Лефортово», каждый день размышляя о финале своей краткой жизни. В затылок будут стрелять или в лоб? Или – тихо задушат, чтоб не тратить боеприпасы? Или, может, – молотком в висок?

Вина студента была очевидна: его взяли с поличным, он обменял в подворотне близ улицы Кузнецкий мост триста дойчмарок на советские рубли по просьбе вежливого иностранца, оказавшегося переодетым агентом КГБ.

Ему повезло, его отпустили.

Ходил слух, что фамилия студента тогда писалась более двусмысленно: «Плотский». Или даже «Плоский». Но молодой валютный махинатор поменял паспорт и фамилию, как только следствие было прекращено. Другой слух утверждал, что Женя вообще не сидел в изоляторе и не готовился принять мученический крест, а историю с несостоявшимся расстрелом сочинил для эффекта, чтоб придать своей карьере мощное метафизическое основание. Так или иначе, карьера удалась. Социализм отменили, и счастливый ветер перемен засвистал над головой Жени Плоцкого. Он учредил легальный обменный пункт. И с тех пор занимался только покупкой и продажей иностранной валюты.

Он никогда не пытался расширить своё дело и никогда не прогорал. На конкурентов не обращал внимания. Конкуренты возникали и исчезали, Женя продолжал функционировать.

Его боялись и уважали.

Знаев тоже уважал, но никогда не боялся. Сейчас – не боялся вообще ничего.

Таблетки действовали.

Спутанное сознание нравилось больному гораздо больше, чем настоящее, распутанное.

– Я думал, ты сбежал, – сказал Плоцкий. – Я не могу тебя найти уже полгода.

– Некуда бежать, старый, – ответил Знаев. – Мир стал маленьким. В прошлом году я был на Фиджи. Четырнадцать тысяч километров от Москвы. Летел с тремя пересадками. А когда прилетел – в первый же день встретил знакомого. Архитектора, который строил мой дом… Бесполезно бежать. Планета ссохлась. Наши люди – повсюду.

– Ты пришёл рассказать мне про Фиджи?

Знаев улыбнулся.

– Нет. У меня к тебе вопрос… важнейший… буквально тема жизни и смерти… но – не про деньги.

Плоцкий невероятно удивился, даже рот приоткрыл. Жёлтые глаза сверкнули.

– А про деньги? – спросил он. – Про деньги – нет вопроса?

– Нет, – ответил Знаев твёрдо.

Он был тут должен. Много.

– Задавай свой вопрос, – разрешил Плоцкий.

– Помнишь, мы в театр ходили? В девяносто девятом? В «Современник»? На «Три сестры»?

Плоцкий нахмурился.

– С трудом, – произнёс он.

– Вспомни! Гафт играл Вершинина, ему устроили овацию… Ты напился и гнал на меня матом. Тебе не понравилось в театре. И ты, наверно, с тех пор в театр не ходил. Ты должен помнить, старый.

Плоцкий задумался.

– Допустим. На кой чёрт мне был нужен тот театр, до сих пор не понимаю.

– Ну, я хотел приобщить тебя к искусству.

– Приобщил, – с сарказмом ответил Плоцкий. – Это правда.

– А в перерыве ты послал водителя в магазин, он привёз тебе бутылку абсента, и ты пил этот абсент из горла всё второе действие.

– Очень может быть, – согласился Плоцкий. – Я тогда бухал серьёзно. Разводился со второй женой.

– А помнишь, мы вышли из театра и орали друг на друга?

– Нет, – сказал Плоцкий. – Как же я вспомню, если пил абсент из горла?

– Мимо шла девушка, – сказал Знаев. – Молоденькая. Мы орали матом. Я подошёл к ней и извинился. Вспомни.