Патриот

Ислама ела затяжная депрессия. Валялся целыми днями на диване, причём старался предаваться этому пороку не у себя, а у кого-нибудь из друзей. Снова и снова мысли уплывали по Волге до Нижнего, где пересаживались на попутки и добирались автостопом до Финского залива, бродили по ночным улицам Санкт-Петербурга, по цветным пятнам вокруг фонарей, от дымных, вонючих рыбных заводов до сонной окраины в сосновых рощах.

На работу он приходит, чтобы погреться в лучах китаянки. Образец занятости, неунывающий фонтан жизни, даже когда хмурая и не задалось по какой-то причине утро. Такие люди, как таблетка от безнадёги, увлечённые чем-то люди, просто лучатся смыслом жизни, и как хорошо бывает погреться в их лучах.

Ночует здесь же, выпросив у Сонг разрешения, и спит, соорудив в подсобке лежанку из двух скамеек, со вкусом, купаясь в цветных снах. Потом на короткое время хандра отпускает, и Ислам летит с утра на учёбу, подпевая горланящему в наушниках Илюхе Чёрту. «Домой! — орёт следом и представляет себя крутым музыкантом, топающим с репетиции посреди весеннего солнечного моря. — Сто пятьдесят шестой…» Бережно несёт за отворотом куртки хорошее настроение — для того, чтобы растерять его в течение первых же часов, когда приходится видеть пустующее место Яно.

Наивно было полагать, что время каким-то образом на него воздействует. Точнее оно, может, и воздействует, но не в том направлении. Яно всё глубже погружается в трясину, и Ислам чувствовал её тоже, буквально кончиками пальцев. У Яно же она прямо под ногами.

— Я не могу находиться с ним в одном помещении, — говорит Ислам Мише во время истребления очередной партии пива. — Никогда не думал, что можно так сильно изменить человека.

Общался он и с Наташей, правда, довольно редко. Только когда удавалось пересечься в коридорах. Она не звонила, да и он не горел желанием с ней болтать. Пытался выстроить вокруг себя стену, отгородиться от причастности этих людей к чему-то гнетущему, тёмному, отчего внутри разрастался сигаретный ожог, хотя и сам уже стал к этому причастен. Не может Хасанов сказать, что это плохо, просто неприятно — это меняет людей, словно хороший пинок под копчик, заставляет их менять направление. А любое существо стремится к покою.

Но когда они встречались, разговор неминуемо заходил о Яно.

— Его переделали, — говорит Наташа. — Повернули какие-то винтики в голове, и он стал другим. Очень страшно, когда понимаешь, что они могут творить с людьми такое.

Ислам молчит. Слишком уж это всё надумано. Повернули винтики… как будто Яно машина. Как машина, смартфон: закачал новую прошивку, и готово. За этим высказыванием крылатыми тенями кружат фильмы о шестидесятых и песни Пинк Флойд.

Но он и правда изменился, стал более резким, более молчаливым, все свои увлечения задвинул на самую дальнюю полку. Взгляд поменялся, глаза ещё больше утонули в черепе и внимательно, как-то по-собачьи сверкают из-под надбровных дуг, и из-за бликов на стекле очков иногда не разглядишь этих внимательных опасливых глаз.

Исламу иногда казалось, что эта перемена давит на него сильнее, чем на самого Яно. Может быть, эта новая рубашка другу, наоборот, нравится…

Вечерами Хасанов всё чаще старается завернуть к Михаилу, чтобы залить пивом разные мысли.

— …вот ты, ты, например, знаешь законы?

— Не-а, — говорит Мишаня, и в глотке его перекатываются солёные орешки.

— Я не знаю законов. Мне это без надобности. Меня очень легко обмануть. Знаешь, если менты меня остановят и будут впаривать переход в неположенном месте, я не представляю, как буду отмазываться. Наверное, я всё подпишу, что мне подсунут. Прочитаю, конечно, для вида сострою умную рожу. И подпишу. Мои права — что это вообще? У меня даже паспорт просроченный! Вот, смотри, на целый год, и, думаю, если всё пойдёт так дальше, я с ним буду ходить и через пять лет. И, знаешь что я тебе скажу? Девяносто пять процентов людей такие же как я.

Миша растекается по кушетке, раскрасневшийся и дряблый, светит голым пупком в потолок. Ноги, как два бараньих окорока, он выложил на табуретку. Пиво влияет на Мишу одним способом — делает вливания в его лень. Больше, кажется, пенная вода не способна ничего поменять в его организме. Какие бы моря он в себя не влил — язык так же толстым котом по гортани точит стальные когти об окружающих.

У Миши есть одна грандиозная забава — пить с кем-нибудь и наблюдать, как постепенно растворяется в обстановке человек, как он растекается по креслу, а в конце вечеринки — щеками по столу, как всё жёстче и жёстче становятся слова, как они бьются о зубы со звяканьем и скатываются по кончику языка. И как человек ищет их потом, а не находя, морщит лоб, раздумывая, как бы половчее заменить другими.

— Мне не нужны законы, — изрекает напоследок Ислам.

— О как, — говорит Миша с удовольствием.