Патриот

— Да, — Хасанов делает движение, и рука отправляется в самостоятельный полёт, как воздушный шар, влекомый ветром, и, как путешественников в корзине навстречу неизведанным землям, едва не увлекает за собой остальное тело. Ислам вовремя замечает, что начинает крениться мир, и восстанавливает равновесие. — Я их отвергаю. Я буду жить только по одним законам — тем, которые подсказывает мне моя совесть. Моя человечность. Они и есть единственно правильные.

Разговор не в пример тяжелее этого получился и с Наташей. Только на этот раз он был слушателем. У Мишани это получалось с лёгкостью: его пузо, словно океан, способно проглотить камни чужих проблем любого размера и какими острыми бы ни были их края — они канут в бездну волосатого его пуза.

После пар он с Натальей вышел из универа почти одновременно и почувствовал, каким грузом оттягивают её плечи, как неуклюже вминаются в каблуки пятки.

Он умел чувствовать такие вещи в людях и подчас считал себя ничтожеством, потому как всё это заставляло его бежать прочь. Ислам думает высокомерно: у каждого есть проблемы, и если тот тип предпочитает ходить с ними за ручку, что же, его воля.

Если это твой знакомый — жмёшь ему руку, делишься частичкой холода, прощаешься, отводя глаза, в то время как он, сам живое, исходящее болью и страхом сердце в глыбе льда, не замечает этих знаков.

И только потом, оставшись в одиночестве, сидишь и злишься на себя за позорное бегство глубже по коридорам собственных кишок, чтобы оставить вместо себя того эгоистичного типа.

Первым желанием Ислама было свернуть на тропку к общежитию, чтобы дорожки, не попусти Аллах, не пересеклись. Но потом всколыхнулась чёрная, клокочущая, как нефтяной гейзер, злость на себя и на свою трусость.

Хасанов догоняет Наташу, она оборачивается и идёт с ним в парк, сидеть на скамейке, пить холодную колу и курить, курить, курить сигареты с ментолом.

— Всё летит кувырком, — признаётся Наташа после второй банки.

— Любители поэзии разбежались?

— Я бы к ним не вернулась, — девушка бултыхает в банке остатки напитка. — Этот Слава… Здесь другое.

Ислам покорно ждёт, и она повторяет:

— Всё кувырком. Не только в моей жизни, вообще — всё.

Дозировано, крупными ломтями загоняет в лёгкие воздух. Знает, что придётся говорить много, что сейчас прямо выложит всё, как говорят, накипевшее, Исламу.

— Знаешь, чем мы отличаемся от тех французских студентов? Или, допустим, немецких. Тех же китайских, в конце концов! Мы куда ближе по духу к Азии, чем к Европе. Им запрещали то и запрещали это. Запрещали всё. Они просто хотели дышать вольно. Хотели спать с кем хотят, не желали обязательного образования, не желали ничего делать по принуждению. Они понимали, за что нужно бороться. Видели перед собой стену и видели нарисованный на ней маркер: куда нужно бить. Конечно, им тоже было нелегко. Они видели, какая толстая и высокая стена, из какого качественного кирпича она сложена. В то же время они видели, что все эти стены, заставляющие тебя идти только прямо или назад, безнадёжно устарели. И они разбивали руки в кровь, чтобы выбраться наружу. Они говорили: дайте нам свободный доступ в женские общежития. Запрещать запрещено, слышал о таком лозунге? Или: ну-ка, отмените вот этот, этот и этот пункт в системе обязательного образования. Они видели, какие кирпичики нужно вынуть, чтобы стена рухнула. Или чтобы дышать стало легче. У нас же, в России, как всегда, всё через жопу. У нас нет стен, у нас же демократия, — последнее слово она произнесла с издёвкой, забавно растягивая гласные. — Дуй, куда хочешь. Только вот далеко всё равно не уйдёшь. Подстрелят, как собаку, и скажут, что стреляли в собаку, а попали в тебя. Ну, так, чисто случайно. Пообещают посадить виновных, а сами возьмут ластик и сотрут тебя, как будто тебя и не было. Всучат родителям мизерные компенсации, уберут всяческие упоминания из СМИ, сделают так, чтобы все закрыли на тебя глаза… и ведь закроют. Народ у нас, блин, послушный.

Она накуривается целеустремлённо, смолит одну сигарету за одной, будто хочет всё окутать дымом, чтобы не была с такой пугающей чёткостью видна картина мира, а бычки, словно отряд сантехников, ныряют один за одним в пустую банку из-под коки.

Хасанов молчит.

— У нас не запрещают — у нас ненавязчиво подталкивают. Ножом в спину. Грозят арматурой из тёмных углов, и всякий здравомыслящий понимает: туда соваться не стоит. Пусть и хочется, пусть там выход на любимую крышу, к солнцу и звёздам. Он думает, обойдусь как-нибудь. Перетерплю. Ну её, эту кривую систему, с ней спорить себе дороже. В кривой системе ни черта не понимают даже те, кто ей сейчас руководит. Так даже удобнее: законы можно трактовать так, как тебе хочется, или вообще игнорировать. Сначала я этого не понимала. Мы со Славой этого не понимали. Думали, будем бороться по правилам. Хрена лысого нам, а не правила. Что они сделали с Яно? Это же самое будет с каждым из нас, посмей мы поднять голову. Как можно жить и рожать детей в стране, где власть не соблюдает законы, а люди, за редким исключением, покорно лижут зады верхам?