Патриот

Делать вылазки стало неимоверно трудно. Нет, то самое окно ещё не просекли, но постоянный страх угодить в засаду действовал всем на нервы. В окно — и пока напарники торопливо ставят решётку, дать дёру по кустам ракитника. Почувствовать, как молоденькая берёзовая поросль пытается просунуть пальцы под шнурки на кроссовках. Выскочить на оживлённую улочку кварталом дальше, запихав руки в карманы и выровняв нервный галоп сердца, пройтись, поправляя сползающую с плеча сумку, до супермаркета. И ни за что не ходить дважды в один и тот же магазин — большие чередовать с маленькими, а те — с киосками и припозднившимися рыночными торговцами, и ни за что не покупать весь список в одном. Немного там, немного здесь, захватить в аптеке аспирин и несколько брусков хозяйственного мыла. Увидеть, как у гоповатого вида троицы проверяют документы, и, надвинув поглубже кепку, чтобы скрыть ободранные в процессе марафона по кустам уши, ретироваться.

Куда как труднее, чувствуя, как полная сумка колотит по ляжкам, пробираться обратно.

Самое насущное сейчас — деньги. Они ещё есть, но запасы стремительно тают. Стипендию перечислять перестали; кому-то переводят на карточку суммы родители, но уложиться в них всё труднее. После того, как Сонг написала, что им интересовались какие-то люди, Ислам больше не появлялся на работе. «Очень странно, — отмечает в дневнике Лёня, — что основная проблема, стоящая перед… революционерами? Нет, пожалуй, пока ещё перед добровольными затворниками, — деньги. Мы думаем, что делать, но чёткого плана на будущее пока нет. Напишу только, что воровство здесь рассматривается в последнюю очередь».

Размышляя обо всём этом, Хасанов поднимается к себе. Дел с некоторых пор набирается уже не на ванну — на целое море, и он бросается туда с неожиданным для себя самого вожделением. Словно обезумевший от солнца бедуин, наконец-то добредший до Красного моря.

Вбегает в комнату и почти спотыкается об Яно. Он сидит на кровати, зажав ладони между коленей и вытянув ноги. Пустой, словно кожура от лимона, и даже кожа на лице отливает желтизной. Глаза за стёклами очков кажутся большими и бесконечно голубыми.

Его теперь совсем не видно. Ислам оказывается в комнате только к вечеру, одновременно с Натальей, с которой они постоянно пересекаются в течение дня, и оба, улыбнувшись напоследок друг другу, падают в кровати. Яно здесь, когда они уходят утром и когда возвращаются.

— Что с тобой, брат? — спрашивает мимоходом. — Лёня говорит, что, возможно, сможет восстановить интернет. Паша нашёл прошлой ночью серверную в главном корпусе. Осталось только открыть дверь, так, чтобы не было видно следов взлома…

Яно снимает очки, смотрит на Хасанова разреженным взглядом.

— А зачем?

— Что? — Ислам пытается заставить себя остановиться, смирить рвущих узду лошадей своей деятельности.

— Ты бегаешь, Наташа бегает. Все бегают. Всё сошло с ума. Зачем всё это?

— Так и должно быть. Нас тут, знаешь ли, пытаются обложить. Может быть, не сегодня, но завтра точно попытаются взять штурмом.

— Ради чего? У нас больше нет своего места. У нашей страны больше нет территории.

— Наша территория теперь на три этажа простирается, — смеётся Ислам. — И крыша ещё. Даже обе крыши, при желании. Твой Рубикон, а?

Хасанов никак не может отдышаться, и смех выходит запыхавшимся, фыркающим, как будто пытаешься завести мотоцикл.

Яно мотает головой, отросшие патлы на макушке качаются, напоминая поле спелых колосьев.

— Такое ощущение, что всё вдруг стало большим, а мы — маленькими. Все двери теперь открыты. Больше никуда не спрячешься. Да?

Ислам берёт Яно за плечи, держит на вытянутых руках, пристально разглядывая.

— Своё государство можно носить внутри себя. И брать под свою юрисдикцию всё, к чему так или иначе прикасаешься. Ты же так и поступил, когда выбрался на крышу, и сделал всё, что сделал. Когда пошёл сдаваться всем этим людям. Разве нет?

— Не знаю. Я… чувство было такое, как будто меня что-то ведёт. Не уверен, что хотел именно того, что сделал.

— Значит, на самом деле хотел, — говорит Хасанов. — Из-за того, что всё стало таким большим, не нужно расстраиваться, Яник.

И в порыве откровенности прибавляет:

— Знаешь, чем мы с тобой различаемся? Ты лучше. Ты обращаешь своё внимание на всё, к чему прикасаешься. И это самое, до чего ты дотронулся, становится безраздельно твоим. И всё это пришло теперь в движение из-за тебя, и движется вокруг тебя.

Ислам не совсем понимает, откуда берутся эти слова. Возможно, те бессонные ночи в самом начале, когда он ворочался и не мог уснуть, вновь и вновь подвергая сумятицу прошедших дней атаке истерических вопросов: «Зачем?» — дали свои соки в виде таких вот слов.

— Правда?

Кажется, Яно проникся. Хасанов довольно выпрямляется.

— Да. Я это вижу. Ты, может быть, нет. Не каждая гусеница представляет себе размер дерева, на котором сидит.

— Я не хочу ничего касаться. Мне хватает тебя и Наташи. Я могу вас обнять, и мне будет хорошо.

— Мы же никуда не исчезли. Мы здесь. Пусть и подчас слишком усталые.