Патриот

Утюг клюнул землю, оставив после себя выбоину в асфальте, перевалился через ступеньку и проехал немного на ручке в сторону людей. Выбросил к ним, будто осьминог щупальце, провод с белым набалдашником-вилкой.

— Смотри-ка, драпают, — восхищённо сказал Женя.

— Я этого не поощряю уж точно, — Игорь качает головой, его лицо приобретает блестящий бледноватый оттенок. Как будто его целиком натёрли кремом не то от загара, не то от прыщей.

На делегацию, сейчас поспешно выметающуюся на безопасное расстояние от крыльца, он смотрел не менее неодобрительно.

— Какие трусы. Мне тоже было страшно, когда толпа полоумных подростков захватывала общежитие. Но я же остался…

Глава 21

Позднее под эти окна приходили разные люди. Толпились взрослые, бросали в окна встревоженные взгляды. Иногда показывались ребята — те, кто вернулся после выходных и застал наглухо замурованные двери. Девчонки запускали в окна бумажные самолётики, а парни по эту сторону баррикад начинали строить дикие планы, как бы умыкнуть по парочке блондинок «себе и Кирюхе».

— Там мой папа, — говорит Лёня.

Паша подходит к окну, отводит в сторону штору. На подоконнике уже успели накопиться несколько кружек от разных дежурных и пара тарелок с остатками печенья.

— Где?

— Вон тот, с коммуникатором, полненький и усатый.

— Ух, страшный. А ремень-то у него какой, а? — поддразнивает Паша. — Выйдешь?

— Он пытается мне дозвониться. А телефон выключен. Я им написал, что, скорее всего, в институте я больше не учусь, но и домой пока что не вернусь. Буду держаться до последнего. После этого выключил телефон.

— Письмо с границы, — уважительно говорит Паша. — Партизанское такое. Скольких мы немцев под ствол пустили, а? Как по-твоему?

— А что я должен был написать? Что мы с ребятами захватили общежитие и отплыли от Российской Федерации в сторону Кубы?

— Так что? Собираешься выйти?

— Нет.

— Он, наверное, издалека приехал.

Лёня отворачивается от окна, опускается на корточки возле батареи. Трубы тёплые, нагревают спину в районе позвоночника, а голову остужает ползающий по подоконнику сквознячок.

— Пусть едет обратно. Даже показываться на глаза не хочу.

Паша разглядывает мужчину.

— Вы не очень-то похожи. Ты для него высоковат.

— Да я в маму пошёл. С батей только лицом и похожи. И характером я, к сожалению, в маму. Хотя ухватистость некоторую перенял.

— Да уж, выглядит твой батя серьёзно. Такой, возможно, добьётся, чтобы спасать тебя прислали ОМОН. Хотя страшнее всего, пожалуй, истеричные мамашки. Они добьются чего угодно. Моя вот в гневе — у-ух! Наверняка уж с президентом чатится. Даже странно, что у нас во дворе до сих пор не стоит танк.

Машет мужчине рукой, но тот не видит. Уткнулся в свой коммуникатор, выставив на обозрение обширную лысину.

— Будем держаться до последнего, — решает Лёня. — Мы тут в конце концов не просто так. А за справедливость.

— Да хоть за, хоть против. Всё одно, ради нас образовательный аппарат разгонять не будут. То есть ты хочешь сидеть тут до конца?

— Сколько понадобится, столько и буду сидеть. Сам подумай: мало кто сейчас сидит за идею. А я буду.

Смотрят друг на друга, и Паша кивает, с сумрачным видом соскребая с подоконника пятно грязи.

— Ты-то за какую сидишь? — говорит он в сторону.

— Не знаю. Просто за идею. Против… ну, ты сам понимаешь, против кого. Я еврей, и мне это надоело. Надоело изворачиваться, проползая через крысиные норы. Я не уж в конце концов — я человек. А какого чёрта здесь делаешь ты при всех твоих связях?

Пашка вдумчиво двигает челюстью. Потом внезапно веселеет:

— Просто я социально пассивный, и мне, откровенно говоря, пофиг на идеи. Я давно так не веселился.

— Не уверен, что оказаться в изоляции, без связи с внешним миром, это так уж весело.

— Мы не в изоляции. Мобильники работают, звони — не хочу, только все их трусливо повыключали. Единственный смысл в жизни — это приобретение опыта, говорю тебе как человек, чей отец может купить ему всё. Ну, или почти всё. Так какого же чёрта мне не брезговать этим опытом?

Всё же связь с внешним миром у них была вполне вещественная. Когда темнота за окном замешивалась погуще, распаривалась, как добрая каша, положенное время отстоявшая в духовке, начинали с грохотом разбирать одну из баррикад. На это уходила уйма времени, и потом все оказывались взмыленными, как кони, пропотевшие и пыльные, тянули руки к стаканам с водопроводной водой и ползли в душ. Наружу уже никому не хотелось.

— Пусть идёт кто другой, — говорит Пашка. — Что-то я запыхался.

Кричит наблюдателям на верхней площадке:

— Серый! Ты иди, я запыхался.

Разгребают чёрный ход, за ним забор, рабица зияет огромными дырами, будто парус потрёпанного в боях фрегата. За оградой тропинка, вся в пятнах света от уличных фонарей, жилой дом и сонный двор с песочницей, куда ходили справлять нужду две стаи окрестных бродячих собак, несколькими машинами и скрипучей каруселью. Двор просматривается паршиво, там и сям за деревьями ребятам чудится служитель закона.