Патриот

— Если бы мы не сидели по норам, все по отдельности, как лисы…

Хвост фразы повис в воздухе, будто хвост воздушного змея на проводе. Лёня пытается представить, что бы тогда было, лицо темнеет.

А буквально на следующий день им отключают свет.

Электронные часы в холле второго, прежде чем погаснуть, показали 23:12. Приёмник щёлкнул, будто кто-то обрезал плёнку, и осколки мадонновской «Frozen» повисли в воздухе. Диваны в это время ещё все заняты, слышен шелест учебников, руки погружены в истёртые зеленоватые обложки с грязной библиотечной печатью, словно в этакое болото знаний. На столик в углу Лёнька, у которого перегорела в комнате лампочка, вытащил фикус, и последние двадцать минут оттуда доносился усыпляющий, словно стрекот насекомого, скрип ножниц. В темноте крона растения напоминает гордое и могучее дерево африканского тропического леса. Кто-то чиркал в тетради, и скрип карандаша в ту секунду, когда отрубилось радио, был слышен особенно пронзительно.

Ислам решил наконец-то подступиться к «Великому Гэтсби», которого в своё время отложил за занудностью, но на третьей странице руки усталости легли на лоб, и он уже дремал, убаюканный музыкой, укрывшись от света лампы книгой.

Наступление темноты не хуже хлопка в ладоши. Ислам спускает ноги с дивана, пытается понять, что его разбудило и открыл ли он глаза вообще. Книга шлёпает по ногам, и Хасанов чуть не подпрыгивает от неожиданности.

— Это плохо, — говорит из темноты Лоскут. — Очень плохо.

Его силуэт закрывает несколько осколков света, пробивающегося через баррикады. Днём — и тем более ночью — их не видно, но теперь вот показались. Как будто в лунную ночь смотришь с верхнего этажа многоэтажки на лужи там, внизу.

— Ты, что ли, Лоскут? — спрашивает Хасанов.

— Ну. Ты понимаешь, что это значит? Хасаныч.

— Хорошего мало.

— Нас могут сейчас просто-напросто взять за жабры.

Кто-то попытался двинуться, но вместо этого споткнулся о ножку стола и вместе с этим столом грохнулся на пол, увлекая следом нагруженный матюгами шкаф.

— Тише там, — буркнул Лоскут. — Слушаем.

Прислушиваются, даже тот, что грохнулся, затих, растирая на полу лодыжку.

Напряжение вибрирует от одного человека к другому натянутой леской. Пытаются разложить вечер на составляющие, вычленить в рокоте улицы и таинственных звуках, что всегда рождаются в коридорах и чуланах здания в тишине, что-то чужеродное. Грохот обрушившейся у входной двери баррикады. Звон стекла. Посыпавшиеся под неосторожной ногой где-нибудь в подвале лыжи. Вой сирены и жующее слова сопение громкоговорителя.

Ничего. Тишина.

— Может, там спецназ. Может, они через крышу…

Слушают пространство над головой, но там тоже ничего. В вентиляции, будто большое мохнатое существо, ворочается воздух.

Дают знать о себе остальные. Слышно, как выходят в коридор и останавливаются, напрягая органы чувств, подбородки плавают вправо и влево. Тех, кто в это время уже спит, неестественная тишина выталкивает из дрёмы, швыряет, как будто снежок, в вязкую темноту. Заметив соседа, хватаются для надёжности за косяк или за ручку двери и напрягают ослабшее зрение. Откуда-то сверху доносится взбешённый рёв Миши, и сонная королева позорно драпает через щель в раме.

Переговариваются на высоких тонах, голоса прыгают по коридору, сматываясь в клубок разноцветных нитей, так, что в общей монотонности уже не разберёшь слова. Только общую ноту, тревожную, как минорная струна.

Приходит и громко возвещает о себе кот.

— Мяу?

Нервно скрипит обивка кресел.

— Фу, блин, — ворчит Женька. — Брысь. Напугал. Ну что, пересрались, господа?

— Не без этого, — сухо говорит Хасанов. — У самих как? Штаны сухие?

— Штаны-то сухие. А всё равно неприятно. Давайте, доставайте, у кого что есть. Не в железном веке же живём…

Хасановский телефон валялся выключенным в комнате на столе, у Женьки, похоже, тоже. Как и у многих других. Всего зажглось два экранчика, но и те были встречены дружными вздохами облегчения, белый и зеленоватый химические света мастерят из лиц причудливые маски.

— Что будем делать?

— Посмотрим, может быть, включат…

У баррикад и штор, закрывающих окна, обнаружилась противная сторона. Темень возникла кромешная. Она везде, густая и горькая, как перезрелый фрукт. От темноты они отвыкли, переведя свои организмы на круглосуточное электрическое свечение взамен солнечного. Как-то само так получилось, что даже на ночь редко где выключали свет. Труднее всего в жизни в четырёх стенах оказалось переносить отсутствие солнца.

— Я принесу свечи, — говорит Хасанов. — У кого есть ещё?