Патриот

Ислам сгибается от кашля. Шевелит кончиками пальцев бутылку, переворачивает её на другую грань, чтобы показалась этикетка. Надо же, оказывается, водка была с мёдом и перцем. А он чувствовал… а чёрт его знает, что чувствовал. Но точно не мёд и не перец. Кажется, всё это так и осталось во вчера, скользнув по памяти струйкой холодного воздуха. Даже не может вспомнить, о чём думал…

Поднимается на ноги, замечает, что слишком тихо. Играет на проржавевшем органе ветер, будто безумный монах под сводами арочной залы, и за окном видны, словно тёплые течения в глубинах океана, его потоки. Ночь в самой дремучей фазе, даже фонарь где-то среди молоденькой листвы, только-только начавшей пробиваться из почек, устало моргает, меланхолично нависнув над сворой мошкары.

Глаза словно протекли в темноту или темнота просочилась бородой мха в глаза, но, несмотря на полное отсутствие света, можно перемещаться, не боясь сломать пальцы о порог или набить себе шишку.

Здесь и правда никого нет. Ни души. Ислам падает по пищеводу дома, словно проглоченная им впопыхах одинокая оливка, в то время, как весь завтрак давно уже переварен им и спущен в кишечник улиц. Может быть, так оно и есть… На секунду задерживается возле третьего этажа, закрыв глаза, проходит мимо того места, где погиб Яно. Становится страшно, и Ислам бежит, перепрыгивая через три ступеньки и рискуя переломать себе ноги.

Вот и проходная. Гуляющим здесь ночным воздухом невозможно надышаться: входная дверь нараспашку, внутрь робко заглядывают звуки улицы. Пол усеян кусками мебели и какой-то трухой. Не очень-то разглядишь, можно только догадываться, что там звякает под твоими ногами. Всё это вместе похоже на поле сражения, только роль тел здесь исполняют поломанные стулья, перевёрнутый и похожий на труп лошади кожаный диван.

Ислам выковыривает из разломанной пополам полочки для обуви сланцы и выталкивает своё тело в кровеносную систему города. Ожидает приступы боязни открытых пространств, но вместо этого накатывает облегчение: ощущение дома пропало из здания за спиной вместе с людьми, и на улице теперь находиться легче, чем внутри.

Чей-то голос — как хлопок в ладоши: такой же внезапный и такой же бессмысленный для воспалённого сознания.

— Ислам? Это вы? — настойчиво повторяют где-то рядом, и Ислам вертит головой, пытаясь сообразить, откуда этот писк.

Он видит Олю, ту самую, о которой Наташа отзывалась, как о хиппи. В действительности Оля похожа на маленького зелёного лягушонка. Упакована в зелёный дождевик, такая низкая, что кажется, под полами дождевика совсем нет ног. Сразу начинаются бёдра.

Трудно что-то разглядеть в такой кромешной тьме, и Ислам только теперь замечает, что воздух пропитан влагой и небо нависло почти над головой, нанизанное на шампур офисного центра неподалёку.

На голове у неё полосатая вязаная шапочка, по обе стороны на лицо спускаются светлые влажные локоны. Лицо такое конопатое, что, кажется, целиком покрыто сеточкой капилляров, крошечный нос и большой выразительный рот. Глаз из-под шапки Исламу не видно: они целиком утонули в её складках.

— Что ты тут делаешь?

— Вернулась за вещами, — говорит она деловито. — Сейчас, пока здесь никого нет. Утром уже вряд ли отдадут. Да ты же, наверное, ничего ещё не знаешь. Все ушли полтора часа назад… Ребята не смогли тебя найти. Что это за подход к делу — так прятаться? Я думала, ты ответственный, раз на тебя там так все молятся.

Рот складывается в осуждающую гримаску. Ислам торопливо, пока она не завелась ещё что-нибудь говорить, спрашивает, что же всё-таки случилось. Оля мотает головой; голова, кажется, ещё больше проваливается в колпак.

— Я зайду за вещами. А ты подождёшь здесь? А может, лучше пошли со мной?

— Расскажи прямо сейчас.

Оля думает секунду, а потом кивает. Лицо очень живое, скользкое, как мыло. Напоминает детскую мозаику из пары десятков кусочков. Пара их в центре отсутствует, а между тем на этих двух кусках — самое важное, без них картинка разлетается на тысячи легкомысленных цветных лепестков. Ислам размышляет, тактично ли наклониться и нашарить там, под шапкой, глаза. Может, тогда детали мозаики сложатся в единое целое.

— Жалко, что всё так получилось. Жалко твоего друга.

Она роняет руки и, шелестя дождевиком, опускается на корточки. Задумчиво, переваливаясь в своих огромных жёлтых кедах с пятки на носок, рассматривает двор. Исламу в голову приходит обескураживающая мысль, что глаза запросто могут оказаться пришитыми разноцветными пуговицами.

— Так вот. С какого момента рассказывать? Ты не слышал, как пришла милиция?

— Нет.

— Они сказали, что мы можем забыть о свете. Колотили в дверь и стучали дубинками в окна через решётки. Приказывали открыть немедленно, иначе пустят в ход эти страшные болгарки, чтобы спилить решётки, и тогда нам не поздоровится.