Патриоты

Я в разводье с ножом. «Хлопцы, рижьте постромки! Хватай за гривки!» Так нет же, трусятся. Смотрят, як старик рачком по льду лазит.

– Ну, и що же? – спросил мариуполец.

И вдруг Гончаренко озлился.

– Как що? – закричал он стариковским застуженным тенорком. – А с кого десять часов ледяная корка не слазила? С меня или с вас? Нашли себе дядю. . Мне ревматизм кость перегрыз.

Разобиженный, ощетинившийся, он долго фыркал в темноте, когда все улеглись спать. И, засыпая под мерные залпы прибоя, я услышал, как мариуполец пошел с последнего козыря.

– Григорий Максимыч, – прошипел он отчаянно, – кажуть, е у вас секретная рыбья карта. Вы же старый. . продайте... Ей-богу, продайте.

– Карта не карта, а тезис могу одолжить.

– Нехай буде тезис, – сказал «сват» покорно, – абы рыба шла.

– Ну, так слухайте. – Он откашлялся и, точно диктуя, важно сказал: – Моя куртка не от моря, от пота соленая.

Шукать рыбу треба. Рыба красный флачок не выкидывает.

– Ну?

– Ну и все.

– Жадный вы человек, – сказал мариуполец с искренней грустью.

Я проснулся от стука и не узнал Гончаренко. Погруженный в тяжелые сапоги, накрытый, как колоколом, огромным плащом и зюйдвесткой, из-под которой торчали седые усы, теперь он, бесспорно, был флагманом рыбацкой флотилии.

Шагая на цыпочках, он снял со стены дешевый школьный компасик, повесил на шею пестрые варежки и вместе с мариупольцем вышел во двор.

Я быстро оделся и нагнал их среди огорода. Гремя плащом, Гончаренко рысцой спускался под гору. Рядом со стариком, сбиваясь с тропы на огородные грядки, шел высокий взлохмаченный «сват».

Они прошли через сад, затопленный запахом рыбы и мокрой коры, и направились к берегу. Ветер упал, и рыбаки уже стаскивали на воду плоскогрудые байды. У самого берега я услышал, как мариуполец прогудел над головой бригадира:

– Григорий Максимыч, так як же, вы ж уважаете сливы?

– Я все уважаю, – сказал Гончаренко сердито. – Все, кроме дурнив. Бувайте здорови.

Он прыгнул в лодку. Медленно развернулся сырой, толстый парус, и байда ходко пошла к Утиной косе.

Тут я заметил, что «сват» смотрит на меня нехорошо, с неприязнью, точно на пройдоху соперника.

– Чи вы не з «Красного хутору»? – спросил он тревожно.

– Нет... Я... инспектор.

«Сват» не понял шутки. Снял шапку и нащупал в подкладке «пидманку».

– Треба козу додаты, – сказал он упрямо. – Старики молоко обожают.

1935

ГОРЯЧИЕ КЛЮЧИ

Разрешите, я свечку задую. Разговору темнота не помеха, а комарам – все меньше соблазна.

Если случится ехать в Актюбинск, через реку Илек, вспомните Федора Павловича. Скажу, не хвастаясь, – мост славный. Деревянный, без свай, а середочка выгнута аркой.

Я, как зажмурюсь, сразу его представляю: для плотника воображение – первое дело.

У сосны, дорогой товарищ, жизнь по кольцам считают, а у нашего брата по новым домам. Вот и прикиньте: в Самаре домов моих не мало, с десяток, в Ардатове – шесть, в

Актюбинске – двадцать пять штук. На фосфорном комбинате бараки тоже нашей руки.

Телеги, бочки и кадки разные, ясно, в счет не идут. Хотя тоже вспомнить приятно. Живешь на Камчатке, а колеса твои черте-те где, по чувашским проселкам стучат. Великая сила – плотники! Без топора люди и посейчас бы в обезьянах ходили. Я б тому человеку, что топор изобрел, поставил бы медный статуй на горе Арарате. Сто сажен! И

надпись бы выбил: «Вот он, настоящий Адам человечества».

. .Сколько срубов загнило, топорищ изломалось,

сколько щепы Волга угнала, а я все живу. Удивительно жилистое существо человек!

Три раза о гроб спотыкался, ребра помял, а душу не вытряс. У плотников она по-хозяйски – на столярном клею.

Один раз под Казанью всерьез замерзал. Спасибо татарам,

– как леща, в бочке оттаяли. Из-за этого случая у меня –

окаянное дело! – каждый февраль чирьи вскакивают и ногти секутся.

А еще был случай на фронте. Там нас немцы кое-чем угостили. Газ, что роса, светлый, веселый: лесом свежим, ландышем тянет. А пройдет день – и завял человек, точно в лицо купоросом плеснули. Прежде у меня глаз был плотницкий, верный. Стружку снимал – хоть самокрутку верти.

Бревна без бечевки тесал. А теперь...

Всего не расскажешь. Разно в жизни случалось. Дома ставил, плотников обучал, веялки правил, ободья гнул, шорничал понемногу, а как перевалило за шестьдесят – сел под Алатырем в «Парижской коммуне». Ну, думаю, сточу последний топор – и баста. Да вдруг и махнул на Камчатку.

Вдруг – это только так говорится. Меня конюх знакомый подбил. «Почитай, говорит, газету. Требуются на

Камчатку люди обоего пола, любых специальностей. Поездка в оба конца за государственный счет». Вот тут-то я и задумался. Если бы в Самару позвали, с твердой совестью отказался, – мало я там щепы нарубил? Иное дело Камчатка, край необжитой, лес по топору, земля по плугу скучает.

Понятно, я не сразу поехал. Стал прислушиваться.

Одни говорят: Камчатка на манер Сахалина. Сверху туман, вокруг – лед вековой, а питание консервное. Воробьи и те не выдерживают – от сырости у них перья не держатся.