Патрульные Апокалипсиса

– Это называется сигнальной ракетой, – сказал Диец, вынимая короткую, покрытую картоном трубку из правого кармана и зажигая запал спичкой. Он выглянул за угловую балясину, помедлил, глядя на запал, а потом бросил ее вверх над узкими ступеньками мимо охранника. Застигнутый врасплох неонацист резко обернулся на звук ракеты, пролетевшей мимо него и упавшей на пол: прежде чем он успел что-либо сообразить, раздался ослепительный взрыв, и тысячи раскаленных искр обожгли ему глаза и тело. Он закричал, дремавший позади охранник в ужасе вскочил со скамейки, контуры его фигуры вырисовывались за полыхавшим огнем. В панике он начал беспорядочно стрелять из полуавтомата, поливая огнем всю узкую черную лестницу. Адриен закричала от боли – пуля попала ей в ногу. Диец рванул ее на себя, а помощник Монлюка, крепко удерживаемый Вторым, вдруг резко выдохнул, и голова его поникла – ему прострелили череп. Спецназовец повернул свое скорострельное оружие за балясину и обстрелял проход. Второй охранник закружился на одном месте, а затем рухнул на саму ракету. Везде клубился черный дым. Диец подхватил девушку на руки и отнес ее вверх по ступенькам.

– Давайте сюда этого сукина сына! – приказал он по-французски Второму.

– El est mort, capitaine.[206]

– Мне наплевать на его будущее, мне нужна только его рука и не слишком холодная!

В коридоре четвертого этажа, слева по лестнице, шел Диец, перебросив Адриен через плечо, а француз спецназовец тащил за собой нациста. Через шесть секунд они остановились у центрального сводчатого прохода. Лэтем, Витковски и Первый ждали. Диец осторожно опустил девушку на пол, к счастью, она была без сознания.

– Рана глубокая, – сказал полковник, – но кровотечение не сильное.

Он вытащил гарроту, быстро обмотал ее вокруг ноги девушки и затянул ремешки.

– Пока сойдет.

Первый и Второй прислонили мертвого нациста к внутренней стене слева от тускло освещенного сектора размером с ладонь, по всей видимости электронного пропускного устройства. Если отпечаток соответствовал заранее введенному в компьютер, тогда, вероятно, открывалась громадная стальная дверь. Если же, однако, отпечаток не подошел бы, в помещении за толстыми стенами, напоминающем склеп, сработала бы сигнализация.

– Готовы, мсье? – спросил Второй, хватая правое запястье мертвого нациста.

– Подождите! – сказал Лэтем. – А если он левша?

– И что тогда?

– Тогда среагируют фотоэлектрические ячейки и прозвучит сигнал тревоги. Таков принцип.

– Но мы же не можем его разбудить и спросить.

– Этот мундштук… он держал его в левой руке… Проверим-ка карманы.

Они принялись обыскивать мертвеца.

– Мелочь и деньги – в левом кармане брюк, – продолжал Дру. – Пачка сигарет – в левом кармане пиджака; две шариковые ручки – в кармане пиджака справа, а костюм сшит на заказ, это не готовая одежда.

– Не понимаю…

– Левши предпочитают доставать карандаши и ручки из правого кармана – точно так же, как я, правша, лезу в левый. Так легче, вот и все.

– Ваше решение, мсье?

– Придется положиться на интуицию, – сказал Лэтем, глубоко дыша. – Передвиньте его на ту сторону, и я приложу к электронному устройству левую руку.

Француз перекатил тело по стене. Дру схватил левое запястье и, словно обезвреживая сложную мину, поместил руку немца внутрь и медленно, осторожно прижал ладонь к внутренней панели. Все затаили дыхание, и тут огромная стальная дверь тихо открылась. Тело нациста свалилось на пол, и четверо мужчин вошли внутрь. Комната, в которой они оказались, больше походила на декорацию из страшного сна, чем на жилое помещение.

Это было обширное пространство восьмиугольной формы со стеклянным куполом, сквозь который струился лунный свет. Проститутка Элиз, назвавшая его гробницей фараона, в чем-то была права. Тишина стояла сверхъестественная, ни один звук не проникал снаружи. Вот только вместо имущества фараона, скрасившего бы ему путешествие через реку смерти, здесь стояло медицинское оборудование, не допускавшее его даже к кромке воды. На каждую огромную сторону восьмиугольника приходилось по двери. Элиз говорила, что у помощников Монлюка в гробнице были свои комнаты. Пять дверей явно принадлежали им, оставалось три, за одной, по всей видимости, находилась ванная, а вот две… это еще вопрос.

Взгляд фиксировал все это со второго-третьего раза, но что в первую очередь оскорбляло взор – так это гротескно увеличенные фотографии на всех стенах, освещенные кроваво-красным светом ламп, спрятанных под плинтусами. На фотографиях были запечатлены зверства нацистов. Эта экспозиция подошла бы музею уничтожения человечества: ужасы, которые принесли евреям и другим «нежелательным элементам» сумасшедшие из гитлеровских мессианских полчищ. Фотографии мертвых тел, сложенных штабелями, соседствовали со снимками белокурых мужчин и женщин – видимо, изменников – с петлей на шее и предсмертной агонией на лицах. Это служило напоминанием, что любое несогласие, пусть даже самое незначительное, воспрещалось. Лишь человек с самой больной психикой мог проснуться ночью, чтобы порадоваться, глядя на столь непристойную картину.