Пациент 35

Мне было трудно сдерживать зевоту. Ничего нового или хотя бы свежего я не услышал. Ленинградский подземный и чердачный мир бездомных и воров мне знаком не был, но с похожим на него, московским миром я сталкивался в моей прошлой жизни не раз. Неизбежные препятствия, которые встали на пути к фильму, которые избалованному успехом европейцу представлялись бессмысленным и абсурдным кошмаром. — для меня имели ясный и хорошо знакомый смысл. Во всех описываемых документалистом сценках я узнавал проявления родной советчины… разумеется с поправкой на новые реалии. Я понимал то, очевидное, что документалист не был в состоянии понять — отказы в разрешении на съемку со стороны российской бюрократии были мотивированы вовсе не заботой «о детях». «о картинах», «о безопасности», «о зрителях, которым будут мешать киношники», отказы эти вообще не имели рациональной мотивации… Даже не были скрытым вымоганием взятки. Они были органичной частью идеи русского мира, империи, Третьего Рима…

Не разрешаем и все!

ВСЕ!

A-то каждый захочет снимать.

Мы тут хозяева. Наши бездомные, наши картины!

Не разрешаем.

И бычьи взгляды потомственных дебилов.

Помню, в начале двухтысячных приехал в Москву и сейчас же отправился в любимый со студенческой поры Пушкинский музей, в гости к святому Себастьяну Больтраффио, Артаксерксу Рембрандта и гогеновской Жене короля… Прихватил с собой свой Никон и щелкал и щелкал в полупустых залах. Особенно долго возился у небольшой картинки «Несение креста» Михеля Зиттова, давно мечтал сравнить эту превосходную работу с очевидно родственными ей изображениями Босха. Из-за световых рефлексий фотографировать работу Зиттова было нелегко. Пришлось повозиться. Мои старания не остались без награды… Какая-то бабка, явно не музейного вида, оторвалась от своей экскурсионной группы, подошла ко мне, схватила меня когтистой лапой за рукав и попыталась оттащить от картины… при этом вполне державно шипела: Нечего тут наши картины фотографировать… понаехали из европ жиды и немцы… у себя фотографируйте…

После рассказа об ужасах питерских подземелий и бессердечных российских бюрократах все задавали документалисту вопросы.

Писательница-Мартилус спросила, свободна ли от цензуры литература эротического направления в современной России. Документалист еще не успел ответить, как плохо слышащий скульптор, тот, с раздробленными костями, не поняв толком, о чем идет речь, прорычал: Свободна-то она, может быть и свободна, но ни новых Толстых, ни Достоевских, ни Чеховых там почему-то нет.

Неприветливо глянул в мою сторону и спросил, полны ли российские магазины товарами.

— Товаров много, но денег у простых россиян нет.

— На ракеты у них деньги всегда есть. И на дворцы и яхты для «новых русских».

Искусствовед спросил: Что же эти бездомные дети, там, в подвалах и в канализации едят?

— Воруют что и где могут… Их ловят как бездомных собак и сажают в колонии. Они бегут оттуда. Потому что там еще хуже чем на чердаках и в подвалах. Старшие дети и воспитатели мучают и избивают младших.

Чиновник Меркель спросил, имели ли немецкие киношники рекомендательные письма от Бундестага или других солидных организаций. На что получил ответ — да, имели.

— Неужели и это не помогло?

— Нет.

— Что же у них там творится?

— Они называют это «беспределом», но перевести это слово на немецкий невозможно.

Художница Эмили спросила, не удалось ли документалисту встретиться с Путиным и попросить его лично о разрешении. Некоторые гости нетактично захихикали.

— Мы послали ему письмо, но он нам не ответил. Хотели на доходы от проката фильма начать кампанию помощи бездомным детям.

Госпожа Рисе спросила, красив ли Санкт-Петербург, и сама же рассказала о своем первом посещении города на Неве тридцать пять лет назад. О том, как сердечно ее принимали ленинградцы. О том, что у нее есть своя версия судьбы Янтарной комнаты, которая якобы хранится в Берлине, под Рейхстагом.

Моя Лили, покраснев и замявшись, спросила сколько стоит входной билет в Эрмитаж. И правда ли, что там сохранился нетронутым зал, в котором заседало Временное правительство в день большевистского переворота.

Политик Карл ничего не спросил, а проворчал: Вам надо было посмотреть парад на Красной площади… Лучше бы поняли, куда ездили. Вот во времена Аденауэра…

Госпожа Рисе пригласила гостей к столу… все были рады прекратить наконец неприятный разговор об этой «ужасной стране и ее несчастных детях» с таким «добрым народом», которой вечно живет «как бесправная скотина».

Похлебали красный борщ со сметаной, прожевали блины из гречневой крупы с тоненькими ломтиками соленой красной рыбы… съели пельмени… выпили по маленькой рюмочке водки…

На десерт подали крепкий «русский» чай (кипяток разливали из купленного во времена ГДР самовара) и крохотные медовые пряники.

После того, как покончили с пряниками, все разбились на группки по интересам, разошлись по углам огромной гостиной и горячо обсуждали что-то, жестикулируя и громко гогоча.

Я сделал глазами знак Лили, жадно расспрашивающей писательницу о ее будущей книге: Не пора ли нам домой?