Пациент 35

Мечтаю наивно о России светлой, демократической, простой — без КГБ. без нашистов, без митрополита Кирилла, (имел возможность насладиться общением с этим мракобесом в процессе моего отлучения от церкви). России, в который светит свет науки с Ленинских гор, соединяется со светом золотым от колокольни Ивана в Кремле и рассыпается цветными лучами по всему светлозвонному православному миру — от студеных Соловков, через Ферапонтию и Китеж на Владимир-Суздаль, от Сергиева посада на Саров и до скитов сибирских…

Страх нынешних российских властей иррационален. Что-то их мучает большее, чем боязнь ниспровержения, наказания, потери власти и денег. Тут даже не дрожь Тушинского вора. Тут что-то от насекомых. Тараканище… Моль порхает над шитой жемчугом парчой, и дыры в ней. И сквозь дыры видны свиные рылы России настоящей, не придуманной. От ладана дерьмищем несет, от святого причастия — живой кровью мучеников.

Отлетев и погрузившись (эмиграция), теряешь дыхание, и ясный смысл в голове тухнет. Надо денек в барокамере посидеть. а то кислород в легких и в мозгах закипает.

Вы написали про Р. правильно. Отсутствие поэзии, этого прелого горького листа, который нам так дорог… Бездушие, мертвенность — хороших текстов. Трупный яд — концептов и других красивых слов, призванных морочить читателю голову. Точка, точка, запятая… Р., действительно, не грибница, а камень. Если страницу его текста потрясти, все словеса и буковки, как сухие муравьишки с нее слетят. Ни слезинки, ни жирники не останется.

Тема моей жизни.

Бегство живого в потустороннее. В общество людей, ставших словами. Отторжение от группы. От коллектива. Вон из людского потока, из нормальности, из города, из страны, а потом и из реальности. Шаг в потустороннее.

Спрятаться в потустороннем. Убежать от рутины, от всепроникающей вульгарности вещей и людей. От их плотского запаха. Спрятаться в потустороннем, уйти, дать оставшимся возможность занять твое место, позволить их железным челюстям разгрысть кость реальности, вылакать кровь твоей современности. Скрыться в пустоту…

Текст П-ва демонстрирует симпатичный инфантилизм москвичей. Птолемеевское сознание. Он заставляет богов и духов крутиться вместе с Москвой, летать вокруг провинциальной звездочки, мчаться вместе с ней в бессмысленной пустоте вселенной. Нелепо приписывать нечто месту и времени. Суть существования — вечное ускользание. И от нашего места в пространстве и от нашего времени. И от богов, тщетно взывающих к нам из-за стенки аквариума…

О запахах. Вы большой мастер их описывать. Но их у вас слишком много. На одной странице я насчитал сорок. Этого ни один нос не выдержит. Запахи у вас живее людей. Как у Гоголя. Но Гоголь не разъясняет, оставляет абсурд висеть в воздухе. Когда ударился в разъяснения — пропал.

Ваши предложения меня изнасиловали, в них есть клацанье зубовное, отражение-повторение внутри зеркального шара и астматическое задыхание… Не может мысль из предложения выдраться. Застряла в словах.

«Т.» — книга чудовищная. Вполне оправдывающая свое безобразное название и ужасную обложку. Огромный розовый ком словесной пены. И трахают в ней не часто упоминаемых автором толстозадых женщин в розовом пеньюаре с кружавчиками, а читателя. Трахают бесконечными замечаниями, разъяснениями, пояснениями, немотивированными переходами, лишними подробностями, лишними именами, словами, словами… Нельзя так упиваться писательством. В павлина можно превратиться.

500 страниц текста разъяснений. Разъяснения, нотации, жалобы. Мотивации не поспевают за фантазиями, приходится привирать, пытаясь наверстать темп. От этого на и без того дряблой коже вашей прозы образуются складки и дырки.

Позиция рассказчика — над повествованием Поэтому трудно сопереживать. Co-жевать. Со-сношать. С помоста не с руки. Диалоги не заостряются, позиции героев расплываются, яды и соблазны не действуют, отстраненная философия раздражает…

Не получилась многоголосица — ревнивый автор затыкает всем рот. Дублирует собственных героев. Размышляет сам с собой, распиная повествование на классических литературных схемах. Наворачивая бесчисленные завитушки, чтобы скрыть свой усталый образ.

Книга страдает словесной водянкой. Диабетом. Крови в ней мало. Поддался автор соблазну большой книги. Написал. А из нее льется сладкий глицерин.

Открыл «Прозу», «Вавилон»… И поспешил закрыть. Десятки тысяч авторов. И все потрясают текстами как копьями. Понимаю людей, которые не читают. Не хочется протягивать километровую корявую нитку чужого бреда сквозь мозги.

Как вы не задыхаетесь в российском болоте? У вас жабры, вы — человек-амфибия.

В Москве не волны, а хаос, рябь Азии. Рябь эта сквозь ваш текст прошла и подарила ему форму. Используйте! У вас достаточно на это сил.

Если бы я возвратился — был бы без угла.

Вы работаете в поте лица своего, а я в поте лица отдыхаю, разжирел безмерно и пишу только про детство. Потом неинтересно. Лет в двадцать семь человек входит в зону смерти и оцепенения. Если вынырнет, лет в пятьдесят — то может что и поймет. Если очнется… А так… Туман, свинец, рутина. Автопилот.